Елизавета — как птица, выпущенная из клетки. Под звуки мерного голоса владыки Феофана, на этот вечер ставшего простым виршеплетом, Елизавета шептала Кантемиру:
— Ты знаешь, прелюбезнейший Антиох…
— Знаю, прелюбезная цесаревна Елизавет.
— Просто девка доверчивая, князь. А ну как и его на Камчатку! Что делать?
— Самое простое, цесаревна. Деревни, жалованные отцом, еще не отобраны? Вот-вот. Отправьте туда. Конечно, в недалекую, хоть и глухую. Чтоб сподручно было и самой хозяйский глаз положить…
— Ах, Антиох! Какой вы умный.
— Глупый, цесаревна. За то и отправляюсь за тридевять земель… послом-изгнанником.
— Полноте, Антиох. Англия? Франция? Какое изгнание!
— Да! — вдруг услышал сидевший по другую руку кадетик. — Возьмите меня… хоть камердинером!
Елизавета в страхе отшатнулась. Но Кантемир покачал, будучи и всего-то на год старше ее, — назидательно головой:
— В моем доме заушателей нет. Это кадет Петр Сумароков. Попомните мое пророчество: вы еще о нем прослышите и его вспомянете… пресветлая государыня!
— Что вы, что вы!.. — замахала руками так, что петербургские кружева парижским облаком поднялись. — Об этом не только говорить — думать непозволительно.
— Позволить можно, цесаревна. И думать, и среди верных людей говорить…
— Можно, ваше высочество! — вскочил взлохмаченный, возбужденный кадетик.
Она одной рукой отстранила его, а другой рот Кантемиру закрыла:
— Вы губите меня…
— Не погубим, Елизавет. Солнце восходит, свет возводит, как говорит наш лучший пиит. Не без намека ли, а?
— Откуда вы этот намек прозреваете, глупый Антиох!
— Мне молдавская цыганка о вас нагадала, что вы будете…
Она опять прикрыла ему рот рукой, но кадет своими невозможной чуткости ушами опять прослышал и подтвердил:
— Цыганки не врут. Да будет так, ваше высочество!
И столько уверенности было в его юном, горячем голосе, что Елизавета ни с того ни с сего расплакалась, прислонясь плечом к Кантемиру.
Сбитый с толку на самых верноподданнейших виршах, Феофан Прокопович вспомнил о своем сане и пристукнул посохом:
— Понеже Божьего страха не имеем!..
Но Владыка был плохим усмирителем. Только и всего, что собственную усмешку погасил в бороде. А посоветовал и того проще:
— Князь Кантемир верно говорит, государыня-цесаревна.
Значит, и до его заросших сивым волосом ушей долетело? А ведь никто не крикнет: «Слово и дело!»
— Благословите, отче, — решилась. — Устала я от велемудрых речей. Да и дела хозяйские…
— Благословляю, дочь моя царская, — руку протянул и сам ее в золотокудрый хохолок поцеловал, Кантемир провожал до саней. Хотел было и кадетик бежать, но ему велели возвращаться обратно. Ни к чему людные проводы, и так две тени серосуконные мельтешили возле саней.
— Свидимся ли?.. — грустно шепнул Кантемир, подсаживая ее в сани.
— Как государыня повелит, — нарочито громко ответила Елизавета, зарываясь носом в меховую полость.
Кантемир того лучше: хоть и знал, кто сидит на козлах, ткнул тростью в бок, в заиндевелый тулупчик:
— Смотри у меня, неумытая рожа! Не вывали на раскатах.
«Невы… валю… — Шагом, шагом тронул кучер лошадь и, только уже порядочно отъехав, гикнул: — Геть, мои каурые!
А и всего-то была одна лошадка, неизвестно, какой масти. Но верно: от инея каурая… Как и он сам.
Елизавета, оглянувшись, дернула полость и припала к его обмерзшей спине:
— Этой же ночью сошлю тебя, мой Черкесик… на свою потайную мызу. Не пугайся.
— Не пугаюсь, господыня. Ссылайте. Можливо, так потребно?
— Потребно, Алексей. Не хочу доводить тебя до Камчатки… Вроде проговорилась. Да неужто он не знает? Чего-чего, а злые слухи быстро разносятся.
VIII
Той же ночью Алексея отправили на заброшенную, совсем махонькую мызу. Хотя называлась она хорошо: Гостилицы. Для гостей, значит. А чем он не гость?
Отъезд был поистине тайный: с наемным извозчиком. Расторопная Грунька все и устроила. Пока нового коменданта-соглядатая кормили и поили, да что там — упаивали, перенесла в сани, предусмотрительно оставленные на дальнем подъезде к дому, кой-какие вещи, кой-какую провизию. Когда комендант, конечно из инвалидной команды, совсем уж завалился на лавку в прихожей, лукаво мигнула: прощайся, мол.