Куртаг[7] был назначен на 23 ноября. Правительница нервно ходила из угла в угол. Наконец отправилась в отдаленную комнату и велела позвать цесаревну — не как раньше, чтоб под локоток, а через камер-лакея передать. Не отвечая на приветствие, спросила:
— Какие у тебя, голубушка, дела с маркизом?
— Шетарди? — все поняла Елизавета. — Чисто светские. Разве можно отказать французу в приеме!
— Можно. Я требую.
— Раз сказали, что меня нет дома, второй раз сказали, а вчера он подъехал, когда я как раз выходила из саней…
— Да, голубушка, мы все знаем, — проговорилась она о неприличной слежке. — И мы решили просить французского короля отозвать этого повесу. Нечего ему мешаться в российские дела…
Невелико обвинение — повеса. Но вот вмешательство в дела — это посерьезнее…
С Елизаветой сегодня говорила не подруга-наперсница, а правительница. Славно ей в ушки надули! При ее-то безвольном характере. Елизавета потупилась, не считая нужным оправдываться.
Правительница продолжала:
— Слыхала я еще, голубушка, что ты раздаешь гвардейцам деньги. Иль богата?
— Какое богатство, ваше величество! — уже без намека на женскую дружбу пришлось отвечать. — Доходы с моих имений самые скудные…
— А ежегодное содержание, нами пожалованное? Пятьдесят-то тысяч?
Неприятно укололо это напоминание, но что делать.
— Благодарствую, ваше величество. Но надо же мне свой «дворик» содержать. Неприлично и для вас, если меня в скупости обвинят. Я деток у многих гвардейцев крестила, как не порадеть? Хотя бы на пелены…
— Ой, голубушка, смотри, как бы тебя саму не спеленали!
В сердцах отошла правительница. Славно ей в ушки надули — и Остерман, и собственный муженек, да и всяких подхалюзников не счесть. Не было уже секретом: для цесаревны опять, как и раньше не раз бывало, готовят монастырь…
Сколько это еще может тянуться?
Ну, день, ну, два…
VIII
Как проспались после куртага, уже не один Разумовский пришел; вместе с ним и Воронцов, и Петр Шувалов, и Лесток.
— В плен меня берете? — попыталась Елизавета свести все к шутке.
— Если и плен, так со всей нашей преданностью, — начал Разумовский, но вперед себя пропустил Воронцова: и родовит, и речист, не в пример ему.
Но длинных речей и Воронцов не стал говорить, а только:
— Решайтесь, цесаревна!
Елизавета попыталась представить всю опасность задуманного, но мужские голоса на этот раз были единодушны и тверды:
— Подлинно, это дело требует немалой отважности!
— Но в тебе, матушка, кровь Петра Великого, не забывай.
— Дерзай! Завтра будет поздно…
— Ты передом, а мы с тобой… на запятках, на запяточках!
Она решилась:
— В таком разе надо послать за гренадерами.
Гренадеры явились на исходе двенадцатого часа ночи.
— Могу ли я на вас положиться, дети мои?
Ей шел уже тридцать третий год, и слово «дети» не было наигранным. Как и обратное:
— Матушка-цесаревна! Располагай нашими жизнями.
Елизавета заплакала, никак не могла найти куда-то запропавший платок. Алексей Разумовский свой выхватил. Это могли бы сделать и Воронцов, и Шувалов, и Лесток, и любой из офицеров, но знак внимания от Алексея ей был ближе всего. Она попросила всех выйти из комнаты. Опустилась на колени перед образом Спасителя. Хоть Алексей и вышел вместе со всеми, но он, с той стороны двери, услышал:
— Клянусь никогда никому не подписывать смертный приговор…
Или послышалось Алексею? Или собственная душа так отозвалась? Об этом было немало переговорено. Единственное сомнение являлось: как может царь обойтись без казней?!
Но рассуждать было некогда.
Помолившись, Елизавета вышла с крестом к гренадерам:
— Когда Бог явит милость свою нам и всей России, то не забуду верности вашей.
Крест целовали истово, без лишних слов. Скорая присяга скоро и дело сделала.
Елизавета не стала и переодеваться, просто по просьбе Алексея надела кирасу поверх платья. Шуба — сверху.
— В казармы Преображенского полка!
Всего двое саней, на запятки которых встали Алексей Разумовский и прибежавший братеник, Кирилл. Тоже при шпаге, хотя на нее еще не имел и права. Алексей только зыркнул на братца, но прогнать не посмел. На широких запятках двух просторных саней места всем хватило. Гренадеры бежали пешью, ломаным строем.
Вся остальная гренадерская рота была уже извещена. Стояла в полном сборе.
— Ребята, вы знаете, чья я дочь?..