Наиболее ретивые головы предлагали даже обвенчать тетку и племянника, чтоб уж окончательно скрепить устои российского трона.
Тетке шел тридцать третий год, племяннику — тринадцатый…
Алексей видел, что от всех этих переворотных дел, а особливо от досужих советов, Елизавета теряет голову. Еще в самом начале их сожительства он дал себе слово не лезть в царские дела; но больно было смотреть на озабоченное, даже похудевшее чело своей господыни. Даже к нарядам стала равнодушна, а уж это совсем не в ее привычках. Вот он и вздумал учить императрицу, забыв в своем рвении, что характер-то у нее ой-ей-ей, отцовский!
В минуту откровенности, в минуту ночную, осторожно, но все ж напомнил:
— Моя господынюшка-императрица? Власть твоя от батюшки Великого да от Бога, и все же… как люди посмотрят? Шепчутся людцы на улицах, что ты…
— Что-о?.. — вскинулась она и без короны золотом блеснувшей головой. — Договаривай… оговаривай и ты, пастух несчастный!
В своих Гостилицах — да полно, своих ли?! — Алексей часто простаивал пред портретом ее грозного батюшки. Что-то неотвратимо притягивало. Властность взгляда — или монаршая милость? Пожалуй, то и другое вместе. Вот такой же взгляд и ожег его сейчас кнутом палача. Как близко было от этого дворца до Дворцовой же площади, с ее черным помостом… Он видел, как на помост возводили людей повыше его чином: незаменимого политикана Остермана, покорителя Данцига фельдмаршала Миниха, других сановников бывшего двора. Что он по сравнению с ними! Истинно — пастух…
Руки сами собой вскинулись из широких рукавов шлафрока к глазам, да и уши широкими клещами прикрыли. Он же не видел, что плачет. И не понимал же ничего. Просто не знал, как плачут. Даже когда отец пускал в его бедовую голову топор, слез не было. Разве что обида смертельная… После которой он и убежал из дома. Навсегда!
Это вдруг и промелькнуло в голове. Он потер старый шрам и ощутил жгучий стыд.
— Верно, пастухом маю быти… А пастуху подобает хвосты волам крутить — не на бархатах же возлежать…
— Что-о еще?!
— Еще одно. Государыня-императрица: отпустите до хаты!
— В Гостилицы?
— В Хохляндию. До ридных Лемешек. До мати, государыня. Я понимаю, я все розумею… я ж Розум по рождению…
— Не Розум — Разумовский!
Голая огненная пятка саданула ему в лицо, безжалостно. Кака-ая в этом случае может быть жалость?
Он почувствовал себя совершенно беззащитным. Легкий шлафрок не спасал. Кака-ая защита?
— Главный гоф-интендант? Камергер?
Зачем ему какие-то чины перечисляют? И чьим это голосом?..
— Поручик лейб-кампании? При капитане-императрице?
Вопросы ли, камни ли падали на голову, даже и париком-то не защищенную?..
Пожалуй, камни. Вот и последний:
— Дурень!
Что ж он не прибьет окончательно?..
— Истинно, дурачок ты, Алешенька.
Установилось долгое ночное молчание. Час ли, два ли — не вечность ли целая! Кто считал.
— Неуж жизнь тебя обидела?!
Он отнял свои ладони от заплывших глаз. Отцовского секущего взгляда как не бывало! На алых шелках лежала красивая, роскошная… разнесчастная баба… У которой глаза полны были воробьиного, нежного сока; он так и брызгал из глубины, из-под орошенных ресниц. Право, такой он не видывал Елизавету!
— Опять господынюшка?
— Господом данная, Алешенька, Господом! Он еще даст, и повенчаемся!
— Как это можно, Лизанька?! Опомнись! Ты всем своим сановникам дала слово, что никогда не выйдешь замуж… и не будешь иметь детей… ненужных наследников?!
Да, было дело… Клялась под горячую руку. Права наследства и так спутались-перепутались; не от хорошей же жизни советуют тетку повенчать с племянником…
— Не жалей меня, Лизанька. Я и без того твой вечный раб!
— Вот именно. Не нужно мне еще одного раба! Кто помешает нам без огласки повенчаться?
Он ли целовал, его ли целовали — какая разница. Ночь-то уже к утру шла, даже долгая, зимняя ночь. За окном серело стыдливое петербургское утро.
— Мой грозный батюшка взял в жены литовку-крестьянку. Ай не достойна я батюшки?
— Достойна, господынюшка, еще как и достойна-то!
— Вот видишь. Ты казак — ай не казачка я? У меня ж батюшкины имения в твоей Малороссии. Они твои, Алешенька.
— Я не жадный, Лизанька.
— Знаю. Оттого и люблю тебя, дурачка. Как по-вашему полюбовница?
— Коханочка.