— Ты прав, пиит. А если я в чем не прав — не скрывай, говори.
— Не скрою: не рано ль застегнули карманы?
Алексей расхохотался:
— А все замятия виновата!
Он пощелкал пряжками больших кожаных карманов, в которых было все, что душеньке угодно.
— Дорога дальняя, кадет. Не царское это дело — в досужее время предков перебирать. Я рад, что ты, Сумарок, согласился быть моим адъютантом.
— И я рад, певчий, что ты остановил свой выбор на мне. Не обижает упоминание?
— Какая обида, кадет! Открывай очередной карман.
Кибитка была снабжена многими боковыми карманами.
Там и пистолеты, и закуска дорожная, и, само собой, не только венгерское, — по зимнему времени и водочка петровская кстати приходилась.
Шестерик стрелой летел вслед за государевыми санями. Вихри, снег, дорожная круговерть. А за медвежьими стенками возка тепло и даже уютно. Свечи, конечно, колебались, но не гасли. Передние тяжелые сани хорошо проминали дорогу. Загодя были отправлены и многие хозяйственные обозы, вдобавок еще намедни проскакали фурьеры с наказом на всех ямах: «Смотри-и, морда!» Само собой, если где и переметало, так уминали дорогу местными санями. Славно неслись в Первопрестольную! Ничто не мешало дружеской беседе генерал-лейтенанта со своим генеральс-адъютантом.
— Сказать ли тебе, Александр Петрович, чем я сразил государыню?
— Да уж скажи, Алексей Григорьевич, раз у нас все на таком доверии.
— Видать, в худую минуту я торкнулся в дверь матушки Елизаветы. Говорю: так и так, позволите взять адъютанта? Как же генералу без адъютанта! Чести мало, уважения никакого. «Правда твоя, — отвечает матушка, — я уже присмотрела тебе сотоварища. Бочку вдвоем выдуете!» — «Да зачем же бочку, — с некоторой даже обидой возражаю. — Вполне нормальный выпивоха. Вирши к тому же пишет». — «Вирши? — оторвалась матушка от зеркала, на меня с подозрением взирает. — Не Сумароков ли?..» — «Угадала, матушка, — говорю, — он самый». — «А раз он, так и не бывать! Сказывают, слишком вольно пишет теперь, ишь его!..» — «Ясно, — напираю, — кто сказывает?» — «Кто? Пыхто! Леший его бери, Сумарокова… да дьявол в придачу!..» Ты, конечно, друг любезный, не слыхивал, как она в гневе ругается? Наука! Обучил ее тому не кто иной, как истопник Чулков. Знаешь, что начинается, когда печи задымят? У-у, святых выноси! Ну, думаешь, сейчас Чулкову — голову на плаху… Ан нет. Отведет ретивую душеньку — да и ласково так: «Ва-асенька!» А я вперся, когда печи как раз дымили. Ясно, получил это: не бывать! И что ж, ты думаешь, я делаю?..
— Ручку целуешь, что ж еще.
— Верно, ручку. Но к ручке-то и рукавчик пристегиваю.
— Какой рукавчик?..
— Забыл, кадетик? Да тот самый, что я по дурости хохлацкой у тебя оторвал. Так-то складно под царскую ручку об этом рукавчике, не в первый уж раз рассказываю, что матушка гребенку об зеркало шваркнула — и в хохот, в хохот, Александр Петрович! У нее ж быстро гнев на милость меняется. «Да ты, — сквозь такой благой смех говорит, — и второй рукав у него оторвешь!» — «Оторву, матушка, — отвечаю, — если чем тебя огорчит. К примеру, плохие вирши сочинит». Вот, Александр Петрович! Придется тебе писать эту, как ее?..
— Оду.
— Пускай — оду. На восшествие?..
— Да в самый бы раз… если напишется!
— Но-но, Александр Петрович. Должно написаться. Ты уж меня не подводи. Да и рукавчик свой пожалей, ведь она припомнит…
— Уж это без сомнения… Так чтоб рукавчик не отрывался?
— Тем паче, с головой-то!
— Ну, где наше не пропадало, Алексей Григорьевич…
— Не пропадет, Александр Петрович…
И беседушка дорожная продолжалась. Запасец под медвежьими шкурами был изрядный. Левые карманы возка венгерским пенились на ухабах, а правые — водочкой петровской. Вперемежку-то оно даже очень ничего.
26 февраля, в пятом часу пополудни, царские сани остановились в селе Всесвятском, в семи верстах от Москвы. Камергер Разумовский, следовавший последние версты вплотную, выскочил из своего возка уже в парадном камзоле, при шпаге. За ним, чуть поодаль, церемонно выступал адъютант. Но не могла же государыня сразу выйти из своего домка. Ее одевали и причесывали, бросая сквозь хрустальные оконца гневные взгляды. Алексей на морозном февральском ветру нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Адъютант стыл так же, как и обмерзшие гвардейцы лейб-кампании, спешившиеся у крыльца старого царского дворца. Факелы, обступившие сани, бросали на снег золоченые тени. Елизавете предстояло сделать из саней всего несколько шагов, но на это ушло не менее получаса. Наконец горничные и фрейлины угомонились, дверь домка распахнулась, и Елизавета, обутая в меховые сапожки, в собольей шубе и жаркой муфте, ступила на снег. Гвардейцы выхватили шпаги в почетном приветствии, то же сделал и адъютант Сумароков. Один камергер Разумовский не утруждал себя приветствием, да и не смог бы при всем желании, — руки были заняты. Он подхватил Елизавету под кунью муфту, покрепче другой рукой придержал и свел со ступеньки саней на ступеньку крыльца.