Первый камергер Разумовский возглавлял свиту; она держалась сзади в двух шагах, чтобы не заслонять державную поступь. У бывшего певчего слух был отменный: даже через спины московских сановников долетел ехидный шепоток:
— Гли-ко, паря, что за дитятко сопливое трется о царскую руку?
— Ш-ш ты!.. Наследник, бают.
— Каки следы?..
— Ш-ш… дурень! Царские следочки!
— Да цари-то у нас — что Петр, что дочь евонная! Кака ж сопля в цари?
— Ш-ш, гвардейцы…
Перчаткой кожаной заткнули слишком болтливый рот, и уж точно: своей соплей умылся…
Иван-колокол за такие разговорчики грозу грозил; меньшие колокола грозу эту услужливым напевом подстилали, а подголоски и вовсе красным бархатцем заглаживали. Не слыхала императрица зряшных шептунов, а новоявленный наследник и слышать ничего не хотел. Он попрыгивал в тени грозной теткиной ручки, чему-то глуповато усмехался да шмыгал носом под российским ветерком.
Невелика дорога — от Боровицких ворот до Успенского собора. Елизавета встала на императорском месте; царицыно место заранее уготовили наследнику. Пред алтарем Новогородский архиепископ Амвросий приветственную речь держал:
— Прииде, о Россия, твоего благополучия твердое и непоколебимое основание. Прииде крайнее частых и весьма вредительных перемен твоих окончание и разорение. Прииде тишина твоя…
Под эту достохвальную, благостную речь камергер. Алексей Разумовский, стоявший сразу за спиной императрицы, совсем неблагостно подумал: «Вот откоронуемся, а по весне опять воевать со Швецией. Да ловить разбойников, от которых к приезду императрицы маленько очистили Москву, а дальше-то?.. Одной ли тишью-благодатью живет Россия?»
Вслух не проговорился.
Хоть и поручик этих гвардейцев, а ведь, поди, и на него найдется кожаная рукавичина? Не привык он к таким парадам, скучновато было, потому и мысли зряшным сором на этот чистый каменный пол опадали. Держи, держи себя, казак, под уздой!
Парадный въезд в Первопрестольную, на поклонение мощам царских предков, — где в золоченой карете, где пешью, а где и церковным тихим шажком. Елизавете в этот утомительный день предстояло еще посетить Архангельский собор, да и Благовещенский заодно. Как без того! Когда она и ее свита, в большинстве своем старческая, были уже без ног, соблаговолила сесть в карету. Следовательно, и всем остальным разрешалось. Алексей Разумовский, очутившись у себя дома, хотя и на колесах, нетерпеливо кивнул заскочившему следом адъютанту:
— Передохнем?
Сумароков не заставил себя ждать. Кожаные карманы камергерской кареты, следовавшей везде позади свиты, были предупредительно заряжены.
— Кажется, не подвели мои хохлы?
— Как можно, Алексей Григорьевич! Или сильно любят своего знатного земляка, или сильно боятся? Моя дворня так вконец распустилась. Что делать — не знаю…
— В шею — да и со двора вон.
— С кем же я пребуду? У Сумароковых и всего-то несколько сот душ осталось: стыдно сказывать!
— Так ведь у тебя талан, Александр Петрович. Чай, поднесешь государыне оду-то? На такое восшествие!
— Даст Бог.
— Так Бог же ручкой государыни и соблаговолит прибыток… Впрочем, не слишком ли мы заговорились?
Карета государыни остановилась на Яузе. Пришлось оставить уютный домок и вновь при шпагах бежать вслед. Елизавета и без того оглядывалась, не видя своего камергера. Алексей виновато поклонился. И при таком парадном шествии она не преминула погрозить пальчиком, как бы ненароком выскочившим из муфты. Так и слышалось: «Ах шалун!»
Уже недалеко было до зимнего царского дома. Головинского дворца, но там опять триумфальные ворота, под которые обязательно надо было пройти. Пред вратами благостно выстроились сорок воспитанников Славяно-греко-латинской академии: все в белых платьях, с венцами на головах, с лавровыми листьями в руках. Будто февральского ветродуя и не было! Синея от запуржившего снега, они завели длиннющую кантату, в которой промерзшему камергеру запомнились слова: