— Ходил.
— Кто?
— Я же говорила тебе: разбойник ходил вчера.
— Да разве, дурья голова, — вскипел я, — он про разбойников спрашивает тебя?
— Может, сегодня кто из посторонних по лагерю ходил?
— Ты Тольке своему скажи, если он будет меня дурьей головой обзывать, я к вашему окну совсем никогда не буду подходить.
— Ладно, скажу. Потом… Ходил или не ходил?
— Ходил. Милиционер один приехал.
— С собаками? — воскликнул я.
Марина, не желая разговаривать со мной, повернулась к Алёше:
— Какие собаки, если он на мотоцикле приехал!
— А ну-ка, лезь сюда! — сказал Алёша и втащил Маринку через окно. — Теперь слушай. Будешь в комнате сидеть. Если милиционер постучится, скажешь, что видела, как мы с Толей по дороге на станцию шли.
— Зачем же на станцию? — тихо, отведя Алёшу в сторону, сказал я. — Надо его со следа сбить, сказать, что мы совсем в другую сторону ушли.
— С тобой посоветоваться забыл! Так и выходит у нас: он за нами на станцию отправится, а мы за это время Веру успеем в лесу разыскать.
Ну что же, это было правильно. Нам с Алёшей всё равно погибать. Надо было перед этим хоть Веру вызволить из беды.
Маринка сидела на стуле и, хлопая глазами, смотрела то на меня, то на брата. Алёша захватил фонарик, и, предоставив Маринке думать о нашем поведении всё, что ей вздумается, мы выскочили в окно.
Возле калитки стоял мотоцикл с коляской. Уже шёл дождь, но на мотоцикле сидели братья Рыжковы. Старший наклонился и вцепился в руль обеими руками. Младший сидел сзади и тарахтел, изображая мотор. Увидев меня и Алёшу, они соскочили с сиденья и, выхватив деревянные пистолеты, бросились к нам.
— Стой! — закричал Митя. — Сдавайтесь! Вы арестованы.
Я так и не понял: то ли это была игра, то ли они были заодно с милицией. Мы сбили братьев с ног и бросились к лесу.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
— Алёша! Ау! Эй! Алёша! Ты где?
— Не видишь, что ли? Здесь.
Из-за дерева появился Алёша и шагнул ко мне.
— Я не сова, чтобы видеть в темноте, — обиженно сказал я, — Заблудились мы с тобой.
— Верно, Толя, — не сразу ответил Алёша, — ты не сова. Ты ворона. Каркаешь каждые пять минут: «Заблудились мы с тобой, заблудились мы с тобой». Вот выйдет луна, я на компас посмотрю, и дальше пойдём.
— Куда? — спросил я и присел на какую-то корягу.
— Куда надо, туда и пойдём. Может, на север пойдём. А может, и на юг. Нам до реки бы добраться с тобой, а там уж мы по берегу выйдем куда-нибудь.
— И Веру не найдём, и сами погибнем в лесу.
— Карр! Карр!!
— Не остроумно. Медведя не встретить бы нам.
— Карр!
— Дядя Пантелей говорил, что в этом лесу медведи есть. Я вот встану сейчас да домой уйду.
— С тебя станется, иди.
— Может, на север, а может, и на юг! — передразнил я Алёшу и вырвал у него из рук компас. — Дай сюда! Теперь я буду тебя вести. И вот ещё что: ты Верке не кричи, потому что от нашего крика она не к нам, а от нас будет бежать.
— Верно, — сказал Алёша, и даже в темноте я почувствовал, что он усмехнулся, — голова-то у тебя варит иногда.
Я вскочил и схватил Алёшу за рубашку на груди.
— Ну! — стряхнул мои руки Алёша, — Не злись… Что-то я раньше за тобой такой обидчивости не замечал.
Мы ссорились, потому что устали. Уже два часа бродили мы по тёмному лесу. Гроза прошла стороной, но и на наши головы туча вылила не одну цистерну воды. Мы вымокли до нитки, и нам уже стало всё равно, идёт дождь или перестал. Мы шли наугад и до хрипоты кричали Вере, что это мы и что бояться нас не надо. Я свалился в канаву, потерял фонарик, и дальше пришлось идти на ощупь. Было холодно и страшно. Изредка в разрыве туч показывалась одинокая звезда. Нас обступали деревья, и казалось, что смотришь на неё со дна глубокого колодца.
Потом мы заблудились.
И подумать только, что всё это началось с тюбетейки, которую ветер сорвал у меня с головы!
— Идём, — сказал я, — я замёрз, не могу больше без движения сидеть.
Выставив руки, мы пошли вперёд, натыкаясь на стволы деревьев. Наконец вышла луна, и стало ещё страшнее. Загадочные тени легли на землю, закачались верхушки деревьев, и всё вокруг — пни, коряги, холмики — приняло самые фантастические формы.
Стараясь не смотреть по сторонам, я поднёс компас к самым глазам и определил, что север у нас за спиной.
— Если север у нас сзади, — спросил я, щёлкая зубами, — то впереди мы видим что?
— Впереди мы видим речку! — радостно сказал Алёша и стукнул меня по плечу. — Я говорил, как по этому лесу ни петляй, всё равно выйдешь к реке.
Действительно, впереди за деревьями тускло блестела река. Потом мы увидели, как чуть левее на берегу вспыхнула спичка. Огонёк опустился вниз, почти коснулся земли и стал расти, разбегаясь в стороны и вверх. Два человека, сидя на корточках, разжигали костёр. Алёша сказал мне «Тш-ш», встал на пенёк и с минуту наблюдал за неизвестными, сидящими к нам спиной людьми в плащах, с острыми капюшонами на голове. Потом он соскочил, тихо вскрикнул и, обхватив руками левую ногу, сел на пенёк.
— Ты что?
— Ничего. Оступился.
Он встал, ступил на левую ногу и опять сел.
— Скажи, пожалуйста! Совсем не могу идти.
— Может, перелом?
— Какой, перелом? Вывих!
— Обопрись на меня. Я тебя до костра доведу.
— Нет, Толя, от этого костра нам надо сломя голову бежать.
— Беги.
— Вот посижу немного, и побежим. Я тебе серьёзно говорю. Ты к капюшонам присмотрись. Я таких в деревне ни у кого не видел.
— Ты что же думаешь, это милиция на берегу сидит?
— Определённо.
— Ты, может, считаешь, что они и весь лес окружили сейчас?
— А как же? С чего бы это двое из них на берегу стали сидеть?
— Больной ты, Алёша, человек, вот что я тебе скажу. Мания величия у тебя. Вся московская милиция приехала его ловить. Идём! Некогда тут возиться с тобой.
— А ты не возись, — зло ответил Алёша и оттолкнул меня. — Иди!
— Скажешь! Как же я брошу тебя?
— Ты уже не раз собирался меня бросать, вот и бросай. Ты же с детства привык мимо чужой беды проходить.
Эти слова, как кнутом, стеганули меня, и, словно лошадь, я взвился на дыбы.
— А ну, повтори! — сказал я и полез на Алёшу с кулаками.
— И повторю. Тебе лишь бы самому в беду не попасть, а до других тебе дела нет.
Это было непостижимо! Если бы три дня назад мне сказали такие слова, я бы только усмехнулся. Но сейчас я думал, что ничего на свете не может быть оскорбительней. Я, конечно, поступил подло, но в эту минуту я совсем забыл про Алёшину ногу. Я кинулся на него, повалил на землю и чуть было не стукнул его кулаком по лицу. Но Алёша оказался сильнее меня. Он не хотел драться со мной. Он только схватил меня за руки и стал выворачивать их. И вдруг мы замерли, ослеплённые ярким светом.
Из мрака за лучом фонарика насмешливый, спокойный голос сказал:
— Что же это вы? Такие неразлучные друзья, братья, как говорится, разбойники, и вдруг такое несоответствие — драка!
Это был Степан Петрович Пеночкин. Фонарик погас, и при свете луны мы увидели второго человека, склонившегося над нами. Это был не кто-нибудь, а сам старшина милиции товарищ Березайко.
«Ну, вот и всё! — мелькнуло у меня в голове, — Рука правосудия, как красиво пишут в книгах, настигла нас. И что ей, этой руке, до того, что я не виноват, что за последние три дня стал совсем другим человеком? Родная мама и та не узнала бы меня. Правда, и до этого я не совершал никаких преступлений. Но на многое в жизни смотрел я совсем другими глазами. И видели те глаза всё в жизни вкривь и вкось. И совсем не Алёша Петухов, а дядя Пантелей показался бы им тогда замечательным человеком. Но, конечно, это не преступление и за это надо не судить, а перевоспитывать меня. Только разве всё это рука правосудия поймёт? Ведь недаром же она рука, а не голова…»