В 1805 году мать начала думать об определении нас в учебное заведение и решилась на Московский университет, который в недавнем времени был преобразован, и в ноябре мать повезла меня и брата Александра в Москву; нам сопутствовал и Мобер, который должен был жить при нас: профессор Маттеи согласился принять нас к себе в дом пансионерами, с нашим гувернером за 1200 р. ассигнациями в год. В назначенный день съехались к нам к обеду Профессора: Гейм, Баузе, Рейнгард, Маттеи и три или четыре других, помню один эпизод этого обеда: пирамида миндального пирожного от потрясения стола разрушилась, тогда Рейнгард, профессор философии, весьма ученый, но Молчаливый немец, впервые заговорив, возгласил: "Ainsi lombera Napoleon" [Так падет Наполеон (фр.).]. Это было во время Аустерлицкой Кампании. За десертом и распивая кофе профессора были так любезны, что предложили Моберу сделать нам несколько вопросов; помню, что я довольно удачно отвечал, кто был Александр Македонский и как именуется столица Франции и т. п. Но брат Александр при первом сделанном ему вопросе заплакал. Этим кончился экзамен, по которому приняты мы были студентами, с правом носить шпагу; мне было 13, а брату 11 лет.
Пока мать оставалась месяца два в Москве, мы ходили с Мобером на лекции в университет, первую слушали у профессора русской словесности Гаврилова; он заставлял переводить со славянского псалом: "На реках Вавилонских"; можно посудить, как отчетливо умел я это сделать, когда не знал русского правописания! Профессор Гаврилов, заметя это, посадил меня подле старшего казенного студента Дмитревского, которому поручил за нами следить; вместе с тем его <Гаврилова> наняла мать приходить давать нам уроки на дому; сестре же Марье между тем профессор французской словесности Aviat давал вместе с нами уроки литературы, а Loustot – рисования.
По отъезде матери перешли мы на пансион к Маттеи, пользующемуся европейской известностью по глубокому знанию греческого языка; этот старик был деканом словесного факультета; весьма добродушный, простой в обращении; я, как теперь, вижу его высокую фигуру в колпаке, прикрывающем его лысую голову, его высокий лоб, умные и добрые черты его лица. Жена его, добрая и умная женщина, и две красивые дочери, Амалия и Каролина, напоминали немецкие семейные типы Августа Лафонтена. Маттеи в свободные минуты давал нам первоначальные уроки латинской грамматики, но как это занятие мало соответствовало его филологической знаменитости, то он довольно небрежно этим занимался.
Мы были первый образчик дворянских детей, обучающихся не на казенный счет в университете; да еще в одно время с нами были пансионерами у профессора Фишера Перовский Алексей и Ковалевский. Потом по примеру нашему привезли для определения нашего И. Д. Якушкина в и Бунакова, которых пристроили у профессора Мерзлякова. Скоро после того и некоторые из москвичей стали посылать на лекции детей с гувернерами, которые, как и наш Мобер, присутствовали в классах; так приходил с Петрозилиусом на лекции и Александр Грибоедов.
Мы поручены были родственному надзору его матери, добрейшей Анастасии Федоровне, у которой большею частью проводили праздничные дни, а она часто приезжала к нам осматривать, все ли около нас в порядке. Тогда же приходили на лекции кн. Иван Дмитриевич Щербатов [7] и двоюродные его братья Михаил и Петр Чаадаевы [8] с гувернером–англичанином, князья Алексей и Александр Лобановы, два брата графы Ефимовичи <Ефимовские> и другие. Много приятных воспоминаний оставило мне это время, проведенное на университетских скамьях. Устройство университета в то время было отлично от настоящего: здание нового университета было тогда принадлежностью Пашкова, с садом, наполненным разными диковинами, а флигель по Никитской занят был под императорский театр. В так называемом теперь старом университете залы бельэтажа были аудиториями для студентов; в большой средней ротонде была конференц–зала, а в боковом отделении направо от входа с Моховой была церковь; под нею была квартира ректора Страхова. Верхний этаж занят был дортуарами казенных студентов и классами гимназистов. Близ самого университета был корпус больницы, а вслед за оным по Никитской – дом Мосолова, занимаемый профессором естественной истории Фишером, где была и его аудитория; неподалеку же в переулке – анатомический театр, где профессор Гольдбах преподавал астрономию, а Рейс – химию. Обыкновенно собирались мы ей лекции в 8 часов утра и оканчивали в 12, чтоб после обеда опять слушать от 3 до 5 часов. Я слушал лекции политической экономики у Шлецера, философии – у Рейнгарда, римского права – у Баузе, гражданского права – у Цветкова, естественной истории – у Фишера, логики – у Брянцева, эстетики – у Сохацкого, русской словесности – у Гаврилова, французской литературы – у Aviat de Vattoy, английского языка – у Перелогова, который по билетам приходил к нам на дом повторять английские уроки и математику; поэзии – у Мерзлякова, русской истории – у Каченовского. Но самые интересные были лекции экспериментальной физики у ректора Страхова; это были публичные лекции, и аудитория устроена иначе, чем в других залах: полукруглым амфитеатром возвышались скамьи слушателей, каждый ряд отделен перегородкой с пюпитрами, и Страхов, преподаватель красноречивый, хорошо усвоивший по тогдашнему времени свой предмет, обставленный разными физическими инструментами, объяснял нам законы электричества, магнетизма и пр. весьма увлекательно. Лекции истории всеобщей профессора Черепанова, преподававшиеся по Шреку, были иногда забавны по его объяснениям, вроде следующих: "Милостивые государи, с позволения вашего, Семирамида была великая б..."– и когда нам надоест, бывало, слушать эти глупости, мы, как школьники, зашаркаем ногами, и профессор–добряк, рассердясь, уходит. Старик Гейм со своею статистикою всякий раз лишь отворит дверь, начинает на скором бегу к кафедре бормотать под нос себе лекцию, так что начало ускользало от нас и не могло быть записано на тетрадях наших. Какая галерея оригиналов!! [9]