«Седло» для него, Олега Александрова, — милицейская служба, любимое дело, кинология. Он много лет мечтал о ней, многого добился, а теперь…
Судьба вышибла его из седла.
Навсегда.
Он никому не нужен. О нём уже забыли, даже не вспоминают. Никто, ведь, не пришёл к нему в больницу — ни из управления, ни с питомника.
И Марина не пришла. Его любимая…
Ну и пусть. И он о ней думать не будет. Заставит себя не думать о Марине!
— Мама, а где Линда? — спросил Олег на второй день, как пришел в себя после операции.
— На питомнике, — отвечала Нина Алексеевна, радуясь тому, что он заговорил об этом, что возвращается к жизни. — Её из Чечни омоновцы привезли, Бояров позаботился. Вещи твои передали, зарплату.
— Я соскучился по Линде, мам. Как она там, без меня?… Сюда бы её, хоть на пять минут. Посмотреть, потрепать за уши…
— Ну что ты, Олежек? Кто её сюда, в больницу, пустит?! Поправишься вот…
Он покивал, прикрыл веки, вроде бы как согласился с тем, что сказала мама. Но мысли его были совсем другие — всё те же, мрачные, давящие психику.
Вдруг увидел себя на смертном ложе — спокойного и строгого, с остывшим лицом и восковыми руками, плачущую маму в чёрном, отца, хлюпающего носом, Марину, промокающую глаза душистым нарядным платочком. Почему-то он очень ярко представил себе именно этот душистый платочек, которым Марина вытерла ему щеку там, на железнодорожном вокзале, когда провожала его в Чечню, и поцеловала — чмокнула торопливо, вроде как и стыдясь этого дежурного, скорого поцелуя.
Она, наверное, и у гроба его будет стоять такая же невозмутимо-траурная, с вежливым и деланно-скорбным лицом, с каким стоят у домовин сослуживцы, чужие, в общем-то, люди, которые пришли сюда, на панихиду, чтобы совсем уж не демонстрировать своё равнодушие к жизни и смерти лежащего сейчас в гробу человека. Надо же показать остальным, что за душой у тебя ещё что-то осталось, что она, душа, точнее, совесть, ещё реагирует на горе и страдания других, и скорбит вместе, с другими, и сожалеет, и выражает искреннее соболезнование родным покойного… Потом Марина вздохнет, может быть кинет на себя торопливый неумелый крест, попросит кого-то там, наверху: царствие ему небесное, рабу Божьему, Олегу…
И уйдёт восвояси — дела. Жизнь-то продолжается. Службы не оставишь — Гарсона своего, питомник. У неё, Марины, тоже может случиться командировка в Чечню. И ещё неизвестно — вернёшься ли живой-здоровой…
Он, Олег, хорошо её понимает.
Тут же, у гроба, будут, наверное, стоять и его, Олега Александрова, непосредственный начальник, майор Шайкин, старлей Серёга Рискин, хозяин ротвейлера Альфонса, — и на их лицах будет нечто похожее на горе. Возможно, придёт и полковник Савушкин, начальник управления уголовного розыска, а может, и сам генерал Тропинин, и скажет что-нибудь справедливое и горькое: вот, дескать, недавно мы провожали в Чечню боевого своего товарища, офицера-кинолога… а теперь он лежит перед нами безмолвный… трудно в это поверить… мы должны помнить, равняться на таких, как младший лейтенант Александров…
И тогда он, Олег Александров, младший лейтенант российской милиции, погибший за Родину, за то, чтобы Чечня не отделялась от неё, будет вполне доволен. Всё-таки не зря прожил свои двадцать шесть лет.
Линду, конечно, не приведут попрощаться с ним. Не положено приводить собак на похороны людей. А жаль. Она его друг и помощник, самое верное и преданное существо, она была членом опергруппы, по-своему, по-собачьи, воевала в Чечне и тоже принесла России пользу.
Могли бы дать Линде возможность попрощаться с ним, хозяином. Они любили друг друга. Они оба ценили дружбу.
Такие, вот, воспалённые высокой температурой мысли и видения одолевали Олега Александрова.
Не знал он, просто не подумал, да и у матери не догадался спросить: что же это коллеги не идут к нему, проведать?
А их просто не пускали никого — ни Марину, на полковника Савушкина, ни даже самого генерала Тропинина. После операции человек в тяжёлом состоянии, какие тут могут быть визиты?!
А Линда всё это время жила в своем вольере, на питомнике УВД. Пришла уже настоящая зима, намело вокруг снега, было холодно. Хозяин её не появлялся, и она очень тосковала по нему. Работать Линду заставляли не часто — то Марина брала её с собой на задание, то старший лейтенант Рискин. Наверное, Гарсон болел, или Рискин жалел своего баловня Альфонса, берёг его нежные лапы…
Но большую часть времени Линда лежала на соломенной подстилке в глубине вольера. Это был у неё, как и у всех собак на питомнике, своеобразный домик, будка. Снег и ветер сюда не доставали, а холод Линда научилась переносить — всё ж таки она была строевой милицейской собакой, состояла на довольствии. И вообще — собачья жизнь суровая и простая. Это болонки там всякие и смешные пекинесы нежатся со своими хозяевами в тёплых постелях, а военные собаки всегда на службе, комфорт им ни к чему.