— Да, это так. Ты, вот, тоже — уезжал здоровый, весёлый…
— Не надо об этом, Марина! Ничего уже не исправишь. Ты… ты береги себя там.
— Ага, я знаю. Мы с Гарсоном будем стараться. Под пули не лезть, от взрывчатки шарахаться… Нас с ним тут же комиссуют.
Марина грустно улыбнулась.
— Возвращайтесь с Гарсоном живые и здоровые. Мы вас с Линдой будем ждать.
— Прощай, Олег. Извини, если что не так сказала. — Марина наклонилась и поцеловала его в лоб.
— До свидания, Мариша! Жду тебя.
У двери она оглянулась, ласково помахала ему рукой:
— Поправляйся!
— Береги себя!
Дверь закрылась, отсекла его от Марины, от всего того мира, в который он стремился, который был ему сейчас недоступен.
«Она не любит меня, — печально думал Олег. — Или очень испугалась, увидев меня таким. И я ей теперь не нужен. Совсем. Инвалид, калека…»
Вошла мама с покупками — набрала там, в буфете, целый пакет сладостей: конфет, творожных сырков, лимонада. Внимательно глянула на сына:
— Ушла Марина?
— Ушла. Вы разве не встретились там, внизу?
— Нет.
Мама помолчала, занялась привычными уже больничными хлопотами, настроение Олега не ускользнуло от нее.
— Она тебя чем-то огорчила, сынуля?
— Огорчила. В Чечню скоро уедет.
Нина Алексеевна села возле койки.
— Когда?
— Скоро. Приказ уже есть.
— Где будет?
— Сказала, что в Грозном. А там могут переиграть, в зависимости от обстановки.
— В Грозном сейчас самое пекло. Отец постоянно телевизор смотрит, рассказывает мне.
— …
— Олежек!
— Да, мама?
— Вы, я так понимаю, ещё о чем-то говорили?
— Да так… Обо всём понемногу. Я о Линде спрашивал.
Матери много объяснять не надо. Нина Алексеевна и так всё поняла, выражение лица сына рассказало ей о встрече с Мариной лучше всяких слов.
— Я тебе забыла сказать, Олежек, — через довольно продолжительную паузу, как бы между прочим, не придавая своим словам особого значения, произнесла она. — Отец записал там, дома, на автоответчик…
— Ну? Что записал? — Олег был мрачен, смотрел, в потолок, мать слушал вполуха.
— Звонила Женя Добрынина, спрашивала, можно ли к тебе прийти в больницу?
— Какая ещё Добрынина?
— Она сказала, что училась с тобой в одном классе.
— А-а… Женька! Толстуха эта!… Откуда она узнала обо мне?
— Писали же в газетах, Олежек. О твоем ранении, о помощи, которую тебе оказали, как участнику боевых действий в Чечне, что кровь ребята сдавали… Ты у нас в городе теперь известный человек.
Олег помолчал, отвернул голову к стене.
— Я их никого больше не хочу видеть. Будет ещё звонить, скажите, что у меня температура, врачи не разрешают. И вообще…
— Хорошо, Олежек, я поняла.
Нина Алексеевна действительно всё поняла. «Не хочу их видеть» — это о женщинах, о Марине. Значит, у них был здесь серьезный разговор…
Ах, Марина-Марина! Разве можно было говорить сейчас что-нибудь такое, что расстроило бы Олега?!
Лучше бы помолчала, что ли, ответила бы на его вопросы неопределенно, потянула время…
Глава двенадцатая
Александр Анатольевич, хирург, — румяный с мороза, улыбающийся, застегивая на ходу, халат — жизнерадостным вихрем ворвался в палату.
— Так, молодой человек, хватит лежать, хватит! Пролежни по всей спине, этого нам только не хватало!… Поднимаемся, пробуем стоять, возвращать силы.
Втроем — врач, медсестра и мама, Нина Алексеевна, — они с трудом подняли Олега, с постели. Он немного посидел на койке, привыкая, к новому положению тела. Кружилась голова, по всему телу разлилась неимоверная слабость, сил не было никаких. Он даже представить себе не мог, что организм так может сдать за то время, пока он лежал.
— Я устал, — сказал он через несколько минут. — Я полежу.
— Мышцам надо вернуть силы, Олег, — врач говорил спокойно и убедительно. — Два месяца неподвижности — это пагубно для мышц. Они атрофировались. Пробуем ещё.
Попробовали. Теперь Олег, цепляясь здоровой рукой за спинку койки, за плечи мамы, доктора, медсестры, жалобно улыбаясь, стоял на одной, дрожащей ноге.
Она выдержала минуту, не более, Олег едва не упал.
— Но я всё-таки стоял, Александр Анатольевич! — снова из койки, из лежачего положения, торжествующе воскликнул он.
— Вот именно! — хирург тоже был доволен этим малым пока успехом, а главное, тем, что его больной почувствовал себя другим, способным что-то изменить, в своем беспомощном сейчас состоянии, попытался вернуться к той жизни, на какую он с тоской поглядывал, из койки все эти восемь недель неподвижности.
— За руку тоже пора браться, — продолжал хирург с тем же мягким напором. — Массаж я назначу, другие процедуры, но ты и сам разрабатывай пальцы, шевели ими, заставляй что-нибудь делать.
— Что именно, Александр Анатольевич?
Это спросила Нина Алексеевна, она слушала врача с неменьшим вниманием, чем сейчас Олег, а, может и с бóльшим: ведь именно ей приходилось потом контролировать назначения, следить, чтобы он вовремя и по указанной схеме принимал лекарства, процедуры, ел и отдыхал.