Надо уметь прощать.
Закрыв глаза, Олег долгое время лежал неподвижно, привыкая к новым этим выводам души, чувствуя, что буря в сердце утихает.
Что теперь можно изменить?
Ничего. Сейчас он может только думать, размышлять.
Это стихотворение Юрия Визбора он помнил полностью и теперь терпеливо, упорно, царапал его на бумаге. Строчки, выходили кривые, правая рука по-прежнему не слушалась, но Олег, сцепив зубы, морщась от боли, заставлял и заставлял её работать.
«Возможно! Я буду жить полноценной жизнью! Я буду работать! — сказал он себе в тот солнечный февральский день девяносто шестого года, глядя за окно в голубое чистое небо, на резвящихся у форточки синиц, где мама поставила кормушку, на пушистый инверсионный след реактивного самолета. — Я скоро встану и пойду. На костылях, на протезе, на деревянной этой или железной ноге, но я пойду и не брошу свою профессию. Я не хочу быть инвалидом, не хочу видеть слёз мамы, страдающих глаз отца, сочувствующих и жалостливых взглядов окружающих, прощающих ему многое — чего, дескать, спросить с калеки!?»
Вставай и иди, Олег! Вернись в трудовую, полнокровную жизнь, живи, как все! Вспомни ещё раз лётчика Маресьева. Вон, на подоконнике, лежит книжка о его подвиге. Мама, дорогая его, родная мамочка, хрупкая маленькая женщина, принесла эту книгу, положила на тумбочку — читай, сын, не падай духом, борись! Человек силён духом, честь ему и хвала, именно этим — умением бороться и побеждать — он отличается от всего живого на земле, потому и есть царь природы.
Поднимайся, мужчина! Хватит хандрить, читать и сочинять тоскливые стихи, загонять себя в тупик.
Выбирайся из сумрака тяжёлых, мрачных мыслей.
Жизнь продолжается!
В начале марта Олега перевезли домой. И врач, Александр Анатольевич, сказал, мол, дома и стены помогают выздоравливать, и Нина Алексеевна, измученная больницей, настояла на этом. Рана подживала, но с ней ещё придётся повозиться, придётся…
А дома — и правда, родные стены! — дышалось по-другому. Почти полгода назад Олег ушел отсюда на войну, и вот вернулся — другим человеком, с новым жизненным опытом, с иным отношением к миру, к его сложным проблемам и страстям.
Он также, как и в больнице, бóльшую часть времени лежал, но теперь, всё чаще и чаще заставлял себя вставать, нагружать тело пусть и легкими физическими упражнениями, сидеть в кресле-каталке, говорить с отцом и мамой, смотреть телевизор, читать и звонить по телефону.
Младший лейтенант милиции, кинолог Александров медленно, но верно выздоравливал.
Глава тринадцатая
— Олег, здравствуй! Это Женя.
— А-а, Добрынина. Привет!
— Как ты, Олег?
— Нормально.
— Я читала о тебе в газете, всё знаю.
— Что «всё»?
— Ну, писали же — как бой был, кого ранили, кого убили.
— Интересно?
— Не в этом дело… Что ты такой сердитый? Как себя чувствуешь?
— Не сердитый я, глупые вопросы задаёшь.
— Олег, я хотела в больницу прийти, отец твой сказал, что…
— Да, у меня температура была, не пускали никого.
— А сейчас?
— И сейчас есть. У человека всегда какая-нибудь температура, пока он жив.
— Ты… ты немного странный стал, Олег. Нервный. Может быть, даже злой… Прости, я не хотела обидеть. Я хочу видеть тебя, Александров!
— Зачем? Я — страшный, больной, злой, да. Это ты правильно почувствовала.
— Это неважно, я тебя всяким видела. Неужели забыл?
Он помолчал. Трубка терпеливо ждала.
— Я понимаю, тебя любопытство разбирает. Тебе интересно посмотреть на калеку.
— Олег! Не смей так говорить! Я этого не заслужила.
— Извини. Может, я и не прав, но я сейчас никого не хочу видеть. Не-хо-чу, поняла?
Он бросил трубку.
Полежал, повспоминал.
Женька Добрынина училась с ним последние три года — родители поменяли квартиру, и ей пришлось доучиваться в другой школе. У них с Олегом была чистая школьная любовь: задачки вместе решали по алгебре, в кино иногда ходили, гуляли по городу, читали стихи: она любила Ахматову, он… Впрочем, он ещё тогда, в школе, пробовал сочинять свои.
Восемьдесят пятый год. Как давно это было! Десять лет прошло!
Он Женьку даже не целовал ни разу. Робкий был, не смел девчонку обнять, и однажды её отругал, когда Женька сама вдруг проявила инициативу — так прижалась напоследок, при прощании в подъезде своего дома, обвила руками, так красноречиво, откровенно-призывно смотрела в его глаза — твоя же, твоя! Делай со мной что хочешь!