Вот с тех пор, после прихожей и ванной, я прямиком на кухню. Сам себе положу и ужинаю.
В холодильник не заглядываю, чтобы Гаина Михайловна потом Ире тихие выговоры не делала.
По ходу ужина и ты на кухню прибегаешь, начинаешь что-то говорить на своём, пока ещё не очень понятном языке…
Впрочем, это я опять вперёд забежал.
Чтобы удержать Иру, мою Иру, чтобы она оставалась моей и только моей, я ступил на путь праведной жизни.
( … кодекс праведника в киоске на купишь, но он мне и не нужен был.
Любой человек и без кодексов знает когда он правильно поступил, а когда нет.
Даже если твоему неправильному поступку есть тонны оправданий и обоснований, или даже писаных законов, и даже если все вокруг поддержат: «молодец! хорошо и делаешь!», ты всё же знаешь, про себя, что так совсем не надо, и в этом будешь прав, потому что себя не обманешь – уж ты-то знаешь, что правильно, а что нет.
Они похвалят и разойдутся, а тебе жить дальше и стараться забыть о том, что сделал, или глушить это ещё бóльшими неправильностями.
В моём стремлении к праведности имел место личный интерес: если я всё делаю правильно, то и по отношению ко мне не может случиться что-то неправильное; так слишком несправедливо.
Вот на что я рассчитывал.
Эту надежду и упование я тогда и не пытался даже определить словами, а просто очень старался всё и во всём делать правильно …)
Вот почему у каменщика Петра Лысуна на кладку санузла уходило на 2-3 часа меньше, чем у меня; нет деревянных закладных? Ничего – гоним дальше, при установке двери плотники чего-нибудь схимичат.
Можно сказать «поедят!» и оставить «пузо» в перегородке, всё равно после нас придут штукатуры и заровняют толстым намётом раствора.
Но это неправильно.
Поэтому моей специализацией в бригаде были гипсовые перегородки, а у Петра – санузлы.
Что, впрочем, не догма – всегда случаются моменты для «гоним-гоним!» и вынужденных рокировок.
Но и этого мало. Помимо праведной стези в текущей жизни, я пытался исправить свои проступки в жизни прошлой. А тут уже без покаяния не обойтись.
Когда я пришёл в общагу, бывший первокурсник Сергейка из Яблунивки уже доучивался свой четвёртый года на англофаке, но жил по-прежнему в 72-й комнате.
Я вернул ему толстый англо-русский словарь под редакцией Мюллера.
– О! А это откуда?
– Я у тебя его украл.
После секундного замешательства все бывшие в комнате разразились громким хохотом, к которому невольно присоединился и я.
( … что тут весёлого?
В рассказе «Джейн» Моэм поясняет – нет ничего смешнее правды.
В библиотеке Клуба КПВРЗ никто не смеялся, когда я вернул пару украденных оттуда книг и объяснил, что одной не хватает, но я готов возместить. Извините.
Они простили меня без возмещения и даже не аннулировали мой читательский формуляр …)
Через две недели мой отец стал выговаривать мне, что я себя веду как будто не того. Он ожесточённо крутанул выставленным из кулака указательным пальцем возле своего правого виска.
Я перевёл его жест на язык Писания:
– Пойдите и возьмите Его, ибо Он не в себе.
– Опять херню сморозил! Заучился! Тебя за этим в институт посылали?
Тогда я понизил планку и перешёл на украинский фольклёр.
– А когда батькова хата сгорит – в какой стрехе воробьям прятаться?
Отец мой не понял юмора, эту притчу он не знал, и в последующие неделю-две куда-то запропастились спички от газовой плиты на веранде; но потом всё устаканилось и вернулось на круги своя.
– Мне перед людьми стыдно! В трамвай зайдёшь и – застыл как статуя, только в окно смотришь.
– Так что мне в том трамвае чечётку бить?
– Нет! Просто будь как все: «привет!», «здорово!», «как дела?». Не будь же ты отщепенцем!
Но тут в программе «Время» показали работника архивного отдела Центральной библиотеки им. Ленина в Москве, который в сером халате пришёл с повинной, что на протяжении ряда лет крал ценные издания с места работы.
Мне стало ясно, что я не один такой «не того».
Но его-то что довело до праведничества?
– Шубовидная форма шизофрении.
Нежданно зайдя на кухню услыхал я как мой отец пересказывает моей матери диагноз, которым, как видно, Тамара поделилась с Ирой на четвёртом километре.
А вот ичнянский колдун, после двух визитов к нему моей сестры Наташи, сказал, что дело сделано и я – здоров.
Иру это очень обрадовало, а меня нет.
Жить стало скучно. Затих гудевший мощью поток сознания, в котором нужно было выбирать фарватер, как плотогонам при спуске по бурлящей пене водопадистых карпатских рек.
Я всё ещё мог видеть прорывы невозможного в мире повседневности – где все, как все – но видел уже как бы через ту пыльную решётку из романа Булгакова, которая отменяет пиратские бригантины среди неведомых морей.
Пропал накáл и полнокровное биение сопричастности.
( … одно дело, если ты в натуре несёшься на плоту с прыгающими под ногами брёвнами, и совсем другое, если это всего лишь компьютерная игра и в любой момент можно нажать паузу, когда закипает чайник …)
– Верните мне мою шизофрению,– с искренней грустью сказал я Наташе, но было поздно.
На нежинском перроне, возле того угла вокзального здания, где висят круглые часы на торчащей из стены штанге, мы с Ирой ждали электричку в Конотоп.
На ней была жёлтая кофта с рукавами в три-четверти. И день тоже был солнечный, летний. Ира улыбнулась мне и сказала:
– Когда я стану плохой, ты меня такую помни, когда я люблю тебя.
– Что ты болтаешь? Ты не можешь стать плохой.
– Не спорь. Я знаю.
– Как ты можешь знать?
– Знаю. Я – ведьма.
Глаза её погрустнели и в них закралась лёгкая косинка. Такая же лёгкая, как и моё разочарование: а мне-то думалось, что она – влюблённый дьявол, как из той книги, которую я украл для Новоселицкого.
– Не переживай,– сказал я.– Я ведь тоже ведьмак.
Хотя какой я ведьмак, самое бóльшее – чернокнижник.
На эту мысль меня натолкнул цвет обложки «Феноменологии духа» Гегеля, которую я купил в Одессе и читал в вагончике во время обеденных перерывов.
Ну, ладно, «читал» – слишком громко сказано. Больше страницы за один обед осилить я не мог – необоримо засыпал.
Интересно, переводчик понимал что он переводит, или переводил «недоумевающим умом»?
В том магазине мне эту книгу не хотели продавать. Две продавщицы мялись, переглядывались.
В ту пору мне без слов понятно было, что они ждали не меня – за этой книгой должен был придти другой чернокнижник; а теперь я уже не знаю что и думать.
Какая разница кто что покупает в мире, где все, как все?
Лишь бы план продаж выполнить.
Гегеля я держал в шкафчике. Они у нас без замков, но оттуда ничего не пропадало, если не считать значка и книжки одного московского литератора, которую мне и читать-то не хотелось; просто из чувства долга.
Жаль только, что та книга была из тёщиного серванта.
Тогда-то я и принёс «Феноменологию», в виде эксперимента.
Нет; пришлось дочитывать до самого конца.
В конце оказалось, что это вообще не Гегель писал, а какой-то Розенкранц записывал его лекции, а потом публиковал свои конспекты, чтоб переводили на русский, чтобы мне слаще дремалось в вагончике.
И на том спасибо.
( … иногда сам себя спрашиваю: а изначальный лектор вообще-то понимал о чём толкует, или просто зарабатывал на жизнь тем, что изобрёл заковыристый способ жонглировать «вещью в себе», «вещью на себе» и прочими вещами в различных позициях?..)