Его острословие лишь подтвердило правильность возникшего у меня плана.
На следующий день в нашей бригаде нашлись три рубля и после работы я поехал в Нежин. Там, в пятиэтажке преподавателей НГПИ в Графском парке я нашёл квартиру улыбчивой Ноны.
Я сказал, что потерял переводы Моэма, над которыми работал несколько лет. Теперь для их восстановления мне нужны оригиналы, все из которых собраны в имеющемся у неё четырёхтомнике. Не могла бы она?..
Всё так же мило улыбаясь, Нона принесла книги, сложила их в целлофановый пакет и передала мне.
Как радостно застучало моё сердце – спасибо!
– Слышь, Мария Антоновна? Этот негодный Огольцов потерял все свои переводы в электричке!
– А зачем было хлопца поить?
Мария Антоновна тоже не знала, что все мои невзгоды или радости, взлёты и падения, исходят от той сволочи в недостижимо далёком будущем, которая сейчас слагает это письмо тебе, лёжа в палатке среди тёмного леса под неумолчное журчанье струй реки Варанда…
Привычка свыше нам дана,
Замена счастию она…
Эта бессмертная строка великого классика без обиняков намекает, что в третий раз в Ромны меня загребли уже чисто по привычке.
Причём на этот раз почти все в СМП-615 знали, что не сегодня-завтра меня хапанýт.
Два года спустя, при случайной встрече на тропе вдоль высокой железнодорожной насыпи, позади спортивного комплекса на задворках инженерного техникума, меня тоже посвятил наконец-то в это знание отставной майор Петухов, зав отдела кадров СМП-615.
Без какого-либо нажима или наводящих вопросов с моей стороны, Петухов поведал мне как прораб Ваня чуть ли не ежедневно приезжал с объекта в его кабинет позвонить психиатру Тарасенко о моих очередных отклонениях.
– С утра песни поёт. Может пора?
– Пусть поёт…
– Объяснительную написал стихами.
– Какую объяснительную?
– Он каску потерял, я потребовал написать объяснительную. Заберёте?
– Рано…
– Pубаху свою засунул в дырку плиты перекрытия и засыпал раствором.
– Вот – то, что надо!. Следите, чтоб никуда не ушёл.
Песни на рабочем месте я пел не каждый день, но часто.
Порой, особенно когда «строительные угодья» На Семи Ветрах утопали в густом холодном тумане, кто-нибудь из бригады просил:
– Спой, Серёга!
У меня была жена,
Она меня люби-и-ила,
Изменила только раз,
А потом, потом реши-ила:
Эх! Раз, да ещё раз,
Да ещё много-много-много-много раз…
Правда, бригаде больше нравилась Баллада о Гипсе:
И вот лежу я на спине – загипсованный,
Кажный член у мине – расфасованный…
А каску я вовсе не терял, а шиканул джентельменством.
Шёл по Семи Ветрам с объекта на объект, а штукатурши ПМК-7 в молодой траве цветы собирали, жёлтые, Наверное, одуванчики.
Они спросили у меня целлофан, а я им по-гусарски каску кинул, чтоб собирали как в лукошко. Ещё ж и показал – вон в тот коричневый вагончик принесите.
Больше я ни их, ни каски не видал.
Изо всей нашей бригады каску только я и одевал, потому-то прораб Ваня прицепился со своей объяснительной.
А насчёт стихов это он мне польстил – там, верлибр всего-навсего…
Ну, а с рубахой – да. С рубахой я нарвался по полной.
Подвела меня склонность к самоизобретённым ритуалам.
Наступил первый день лета. Ну, как тут не отметить?
Летом на стройке жара, даже если под спецовкой одета всего лишь майка, всё равно исходишь пóтом. Рубаха летом – лишний элемент.
Ту зелёную рубаху из какой-то жмаканой синтетики я носил шесть лет, а она никак не снашивалась, падлюга; а потеешь в ней как в любой другой синтетике, несмотря что жмаканая.
И вот первого июня, выходя из вагончика я повязал её рукава поверх спецовки одетой на голое тело, чтобы вынести и похоронить в какой-нибудь из множества ещё не забитых раствором дырок в панелях перекрытия.
На объекте нет мусорных баков, а бросить её в очко дощатого сортира у меня рука не поднялась – как никак столько лет вместе потели.
Потом я поднялся на третий этаж и в одиночку клал поперечную с вентканалами, покуда не появился Пётр Лысун позвать меня в вагончик.
По пути он почему-то отводил глаза и вёл разговоры на эзотерично ботанические темы.
Все эти странности враз вылетели у меня из головы, когда перед вагончиком я увидал фургон-УАЗик, а рядом с ним здорового милиционера в фуражке с красным околышком и психиатра Тарасенко.
Неровным полукругом пред ними стояли наша бригада, мастер Каренин и прораб Ваня.
Тарасенко объявил собравшимся, что моё поведение и так ненормально, а сегодня я вообще засунул рубаху в бетонную плиту перекрытия.
Затем он демократично поинтересовался: замечались ли за мной какие-то ещё аномалии?
Народ безмолвствовал.
Кто-то из наших женщин заикнулась было, что рубаха вконец была изношена и Тарасенко, чтоб не углубляться в эту тему, велел мне пойти в вагончик и переодеться.
Я беспрекословно подчинился, а потом сел в фургон, где уже оказался какой-то алкаш, и нас увезли.
Во время остановки у Медицинского Центра алкаш убеждал меня рвануть когти в разные стороны – мент не сможет погнаться за обоими сразу.
Я отмалчивался, понимая, что лучше сорок пять дней под шприцами, чем вся оставшаяся жизнь в бегах.
Потом в фургон подсел молодой охранник в гражданке и ещё один алкаш и нас, накатанной дорожкой, повезли в Ромны.
По пути мы сделали остановку в каком-то селе – загрузить пару полоумных старух в чёрном и неспокойного мужика, который всем по очереди клялся, что ничего не помнит что вчера было…
По приезду в психушку нас развели по разным направлениям и мне зачем-то сделали рентген в лежачем виде.
Алкашей я больше не видал – в дурдоме ими занимается третье отделение, а меня ждало пятое.
Эта промывка мозгов через зад проходила опять на Площадке и в переполненной палате-спальне.
Во всех категориях, что выше «абсолютной свободных», из знакомых оказался только Саша, который знал моего брата Сашу, но он беспробудно спал.
Как ветеран и ради человеколюбия я обратился к заведующей с мольбою заменить мне уколы аминазина на аминазин в таблетках.
Она обещала подумать и за десять дней до окончания срока отменила мне уколы на ночь.
За это я сейчас вспомнил её имя – Нина.
Больше ничего примечательного не случилось, кроме того, что я узнал способ оказания первой помощи в случае припадка эпилепсии.
Надо ухватить эпилептика за ноги и отволочь с Площадки в тень под навесом.
Тут он тоже будет биться спиною о землю, но постепенно снижая темп, пока не придёт в себя.
Некоторые полудурки считают полезным сгонять ему мух с лица своими грязными ладонями, но на течении припадка это не сказывается.
На тропе под высокой железнодорожной насыпью Петухов не сказал мне только одного – почему меня в тот раз так плотно обложили и взяли под колпак неусыпного наблюдения.
Но в этом не было нужды, поскольку я об этом знал не хуже его.