Я сбросил верхний настил и, мечась и беснуясь по навалу досок под ногами, расшибал опорные шалашики сшитых поддонов замашистыми ударами всё того же лома и то ли рыкал, то ли орал:
– Свадьба?! Вот вам свадьба!
Ноздри мои округлились, распираемые бешеным гневом и толчками гоняли сухую пыль, взбитую валящейся риштовкой, в себя и обратно.
Хорошо хоть иногда дать себе волю до полного самозабвения. Только не каждому это дано.
Я, например, отлично сознавал, что повторяю игру актёра из недавней экранизации странствий Одиссея.
Он точно так же стягивал губы поверх оскала зубов, когда вернулся домой и начал одного за другим мочить женихов своей жены Пенелопы.
И насчёт свадьбы, которая «вот вам!», то и это цитата из фильма.
В любом случае, за считанные минуты на месте риштовки валялась груда досок вперемешку с поддонами.
Клубы пыли заполнили помещение, а в коридоре Катерина, затаившись у дверного проёма, напряжённо вслушивалась – о какой это я свадьбе?
Моя сестра Наташа так никогда и не сообщила о новом замужестве Иры.
Похоже, в тот раз мы с Одисеем сломали нормальный ход её дальнейшей жизни.
( … вот и выяснилось, что никакой я не волк и не ахулинамист, а обычная собака на сене.
Типа тех королей, что отправляли своих разведённых жён под домашний арест в какой-нибудь монастырь.
Хотя, если при монастыре найдётся правильный садовник от Боккаччо…
Опять меня заносит: мало мне своих проблем, чтоб лезть в королевские?..)
Зато именно Наташа подарила мне решение титанически непреодолимой проблемы превращения рукописей в печатный текст.
Она сказала, что по улице между площадью Конотопских дивизий и Сенным рынком есть машинописное бюро.
Может там кто-нибудь согласиться напечатать мои переводы?
Двухэтажный дом машинописного бюро напоминал «Черевкину школу». От входа наверх вела широкая деревянная лестница и там в паре смежных комнат машинистки с поразительной скоростью стрекотали своими печатными машинками.
Одна из них, по имени Валя, в короткой блондинной стрижке, согласилась напечатать небольшой рассказ из тонкой тетрадки, который я принёс для пробы.
Она назначила день, когда мне надо будет придти за готовым текстом.
Замирая сердцем, я сказал, что у меня есть ещё переводы. Она ответила, что могу приносить и их – по одному, по два.
На мой вопрос об оплате она непонятно отмахнулась.
Месяца два с половиной, может три, я пробирался в назначенные Валей дни в машинописное бюро.
К дому бюро я подходил по противоположному тротуару, как обучают друг друга подпольщики и конспираторы. Нырнув в дверь входа, я прокрадывался на второй этаж – лишь бы не спугнуть подвернувшуюся шальную удачу.
Когда я отдал Вале перевод последнего из рассказов и снова попытался выяснить насчёт оплаты, она опять отмахнулась.
Труд обязан вознаграждаться, поэтому я решил заплатить – если не деньгами, так натурой.
Возле трамвайной остановки на Миру в первом этаже пятиэтажки тянулся ряд магазинов, нависавших над тротуаром своими косыми витринами. Крайний справа – «Цветы», а на другом конце, ближе к площади, ювелирный магазин.
Там, после обхода стеклянных ящиков-шкафов с непомерно дорогими ожерельями, браслетами и золотыми кольцами, я купил серебряную цепочку за 25 руб.
В качестве футляра для неё была приобретена круглая лакированная пудреница с орнаментом, за 5 руб. с чем-то, но это уже из отдела «Сувениры» в Универмаге.
Забирая текст последнего рассказа, я отдал Вале пудреницу и попросил заглянуть под крышку. Оттуда потянулась длинная цепочка белого металла.
– Мельхиор?– спросила машинистка из-за соседнего стола.
Я не стал никому ничего объяснять: кто захочет – найдёт способ определить из чего.
В тот месяц алименты в Нежин и Конотоп съехали на 15 руб.
За пару дней до Первомая меня опять потянуло на ритуалы.
С Декабристов 13 я принёс на объект кусок яркокрасного кумача, 40 х 40 см, прибил его на двухметровый брус из кучи останков бывших риштовок и получился весёлый флажок.
Чтобы флажок не мешал работать, я закрепил его на готовом углу кладки стен третьего этажа и там он радостно реял под весенним ветром, над рекой железнодорожных рельсов, стекающих к Вокзалу по ту сторону стены из бетонных секций вокруг локомотивного депо.
Пётр Кирпа спросил что это я опять творю и мне пришлось прогнать ему насчёт дня международной солидарности трудящихся.
Он пообещал, что я допрыгаюсь, но бригада промолчала.
Укладывая кирпич в стену захватки, мы иногда оглядывались на весело трепещущий кусок кумача над нашими трудовыми спинами.
Утром первого мая, в джинсах и светлой рубашке, я вышел на веранду обуть туфли.
Там же оказались и мои родители.
Они уже много лет считали себя свободными от хождения на демонстрации.
Я сел на маленькую табуреточку отцовского производства, чтобы завязать шнурки на чёрных кожаных туфлях.
– Ты никуда не пойдёшь,– сказала мне моя мать, стоя между мной и остеклённой дверью веранды.
– Посидишь дома,– подтвердил мой отец и задвинул засовчик на двери – плод своего слесарного искусства в Рембазе.
Происходящее смахивало на домашний арест без суда и следствия. Всё так же сидя, я кручинно опустил голову и негромко затянул протяжную песню:
Ой, Днипро, Днипро,
Ты широк могуч,
Над тобой плывут облака…
Дальше я не знал слов, медленно поднялся и сделал шаг к выходу.
Мой отец поймал мою шею в захват своими трудовыми руками молотобойца, дизелиста и слесаря.
Меня всегда восхищала рельефность бицепсов его рук.
Мать моя повисла на моём противоположном плече.
Волоча их суммарный вес, я продолжал медленно продвигаться к двери. Там я отодвинул задвижку, выкрутился из удушающей хватки двух противоборцев и спрыгнул с крыльца на кирпичную дорожку к калитке.
– Гадёныш!– крикнул мой отец.
– Негодяй!– вторила ему моя мать.
С победным смехом я воскликнул:
– Мама! Догогонь!
( … так, по рассказам родителей, в двухлетнем возрасте я выговаривал «догони!» …)
С тех пор я перестал разговаривать с родителями и перестал ходить на демонстрации.
Вместо этого я сворачивал на Профессийной влево и шёл до самой окраины, где дома сменяются лугом и деревьями лесополосы вдоль насыпи железнодорожного полотна. Оттуда пустынная полевая дорога вела меня в сторону станции Куколка.
До станции я не доходил, а через пару километров сворачивал на отделяющуюся от насыпи ветку пути, по которому никто не ездит – он запасной, на случай войны.
Одинокая рельсовая колея соединяет киевскую и московскую часть магистрали в объезд Конотопа.
Он ж стратегически важная узловая станция и его разбомбят в первую очередь.
Вот зачем понадобился объездной путь, который, не заходя в Конотоп, плавной дугой через пустые поля выводит к сеймовскому лесу.
Возле остановки «Присеймовье» я уходил к реке, где когда-то, ещё неженатыми, мы отдыхали с Ирой.
Там я прочитывал «Morning Star» почти от корки до корки – кроме последней спортивной страницы, которую всегда игнорировал.
Газету я оставлял лежать на берегу – авось кому и пригодится.
Обратный путь тянулся вдоль основной двухколейной магистрали. Тропою под её высокой насыпью я входил в Конотоп и долго шёл вдоль огородов – аж до второго моста, где железная дорога сворачивает к Вокзалу.