– Эй! Ты ж из «Орфеев», нет? Огольцов?
…молодой мужик моего возраста, рядом с ним женщина, жена наверное, тоже идут к вокзалу…
– Да.
– Я тебя знаю! Ты учился в Нежине, а я знал твою жену Ольгу.
…нет, никогда не видел, а мою жену знал не ты один…
Он поозирался вокруг, будто выискивал на тротуаре булыгу, чтобы огреть меня по темени, потом ткнул пальцем в сторону своей спутницы, которая упорно смотрела в сторону.
– Во! Прикинь – идём и всю дорогу долбает меня во все дырки!
…чего ж не понять – знал во все дырки… вот же ж допотопщина, тут бродишь весь в страданиях насчёт флейты Иры, а он всё ещё про Ольгу никак не уймётся…
– Ладно. Передавай привет моей жене Ольге.
– Ну, ты… д-дурогон!
Предоставив их друг другу, я сворачиваю с Клубной в парк, на дорожку ведущую в ДК им. Луначарского, но огибаю его справа и, за спиной белого памятника Ленина, иду по диагонали к боковому выходу из парка, потом мимо одиннадцатой школы, на конечную третьего трамвая на Переезде.
Возле Базара в трамвай вошли Чепа и Владя.
– Привет!– говорю я.– Как дела?
Чепа настороженно кивает и они тоже говорят:
– Привет!
Трамвай, громыхая, везёт нас к тринадцатой школе. У меня вырвался негромкий смешок.
– О чём ты смеёшься, Сергей?– с небывалой корректностью спрашивает Чепа.
Это ж надо! Первый раз в жизни он назвал меня по имени, а не школьной, или лабуховской кличкой. Да ещё с такой напыщенной серьёзностью, будто лорд-спикер, обращаясь к пэру из оппозиционной фракции.
– А… вспомнил Владин стих. Помнишь, Владя, мы писали стихи на уроках?
Я тогда ему нарифмовал, что он поутру в рог трубит и бьётся на мечах с другим рыцарем. Так он мне в ответ выдал:
Но твой расчёт не удался́
Покрыть меня военной славой
И за трубу я не брался́ —
Я в тот момент сидел в канаве…
– Ну, помнишь, Владя?
По тому насколько неопределённо он пожал плечами, стоя между рядами пассажиров на сиденьях, я понял, что таких воспоминаний он не держит и решил, что мне лучше сойти возле тринадцатой школы, чтобы не напрягать бывших друзей.
Ноги сами несли меня по Нежинской, по Евгении Бош, по Котовского, они знали эти улицы досконально, а у меня, на досуге, было время думать о том, о сём….
…этот переводчик из «Всесвита» неплохо сработал стихи того чеха… а на русском как получится?
Иду и улыбаюсь сам себе
А как подумаю чтó
Обо мне решат прохожие,
И вовсе – хохочу!..
…нет, во «Всесвите» лучше, переводчик молодец, но чех ещё молодчее, да и вообще чехи – молодцы… взять хотя бы Яна из Большевика… стоп! Яна брать не надо, а то всё выльется в одно заунывное Сю-Сю для выжимания горючих слёз из насухо окаменевшей губки, что уже год как завалилась за буфет… но этот чех и впрямь хорош, показал как надо делать завещание поэта… до него одни только двухходовки: ах, похороните, чтоб по весне надо мной соловей песни пел… а меня там, где слыхать течение Днепра… полный эгоизм и потребительство, то ли дело – хохотунчик-чех, всё чётко, начиная с породы дерева: заройте под липу, чтоб корни их качали соки из меня аж до цветов на их ветвях, а пчёлки тот нектар пускай уносят в улей, чтоб с мёдом были булочки у молодых красоток, когда чайкý попить изволят … вот оно рыцарство! он их и после смерти на спецпаёк сажает, закормлю, говорит, деликатесами… но при чём тут Чехия? шизофрения наднациональна, нерушима и неделима … хотя бывают и перебежчики, типа Фрейда, ставят своё видение мира на службу своему карману и открывают венскую школу… горшочек варись, горшочек не варись… а под занавес, после жизни проведённой среди неврастеничек с истеричками и занафтализированными докторами паутинных наук, не задавал ли ты сам себе вопрос, глядясь в зеркало: ну, что, Зигги, помогли тебе твои ляхи?.. а ведь мог бы остаться вполне нормальным шизиком, свободным… но что оно свобода и где у неё пéред? как говорит Пётр Лысун… свобода от чего? и тут тебя фиксируют национальные традиции: для англичанина Шекспира это свобода от времени – «прервалась связь времён» описывает он заурядный клинический случай, а для хохла в самом уже термине отрыв от бога: «божевiльний», причём существование и того и другого за пределами доказуемости… и, унюхавши, что привязь уже не держит – вперёд! с упоеньем до умопомраченья… только заруби на носу: на воле-то хорошо, да больно мокро и студёно… и в этом весь подвох: как избежать диктата ответственного за сохранность стада, и вместе с тем иметь все удобства стадного образа жизни от тёплой бабы под боком и до прохладной водочки из морозилки?.. посложнее квадратуры круга… опаньки! Декабристов? так быстро? ни себе чего!.. Меркуцио повезло с другом, его Ромео вовремя б одёрнул: «ты о пустом болтаешь! гляди, не то утопаешь на Циолковского»… не понял, а что это Леночка перед калиткой прогуливается?..
– Папа, к тебе гости.
– Какие гости?
– Не знаю, говорит, что твой друг.
Звякнув клямкой калитки, я захожу во двор.
На лавочке возле крыльца, воздев взгляд глаз к нижним веткам от яблони за спиной, сидит мой гость, он же друг, пуская дым папиросы к листьям.
– Привет, Двойка.
– Здорово, Ахуля.
Он явился электричкой из недалёкого Бахмача в соседней области и последней вечерней отбудет восвояси.
До отправления оставалось не так уже и много, но и не мало и мы не торопясь двинули на Вокзал.
По пути мы повспоминали золотое времечко, Славика с Петюней; в общих словах обрисовали свои дела за истекший период.
Опечаленно вздохнув, Двойка признался, что ему известно, будто у меня всё пошло наперекосяк.
Ну, а он, тем временем, закончил институт и, по распределению, стал учителем химии в села Варваровка – за шесть километров от его родного дома.
Столь выгодное распределение друга не стало для меня сюрпризом; в эпоху дефицита экспедитор районной торговой базы – это его мама – располагает рычагами помощнее, чем даже секретарь райкома партии.
В Варваровке всё потопало в самогонном море и выплыть могла лишь недюжинная особь, с генетической устойчивостью к перваку, доставшейся от казацких предков.
Промежутки в работе с детьми школы заполнялись гулеваньем с полублатными хлопцами райцентра, да поездками в Нежин – переспать в общаге со студенточкой пошлюховатей.
В армию сельских учителей не берут, как не берут туда и тех, кому исполнилось 27 лет.
По достижении указанного возраста Двойка понял, что ему пора расти.
Профессор из нежинского института, которому перепадали дефициты с маминой торговой базы, составил протекцию в какой-то киевский НИИ.
Аспирантура. У каждой буквы персональный ореол.
Чтоб влезть в аспирантуру, Двойка готов был помолиться всем богам.
Профессор свёл маму с нужным человеком из НИИ и она провела необходимые переговоры, но Двойка всё же сходил ещё и во Владимирский собор, где вознёс молитву и не поскупился на двухпудовую свечу, а теперь, на всякий, заявился и ко мне.
Ведь я тот самый Ахуля – элита общаги, восходящая звездой англофака, носитель благословения, как Иаков, как Иосиф…
( … чёрт его знает, что такое благословенность, но Томас Манн говорил, что она, таки, есть …) C