В дальнем конце бара, у которого выходной, расселись врассыпную двенадцать апостолиц и ихний Учитель при них, с чёрной бородкой и пылкой проповедью истинной истины.
А у них что за язык? О том ведомо только им.
Скажу в отчёте Двойке, что попадалась делегация румынских птицеводов.
Через столик от меня, усиленно не глядя в мою сторону, две немецки-бесцветные дéвицы обмениваются краткими фразами.
Проклятый языковой барьер. Девули-то явно маются. Рады б, небось, услышать: «вы привлекательны, я замечательный и есть у меня друг Двойка, вчетвером скучать веселее…» Да только не услышат. Языковая тюрьма. У них своя камера, у меня своя. Даже смотреть друг на друга не смотрим, как та лиса на недосягаемые гроздья.
Но они-то хоть между собой калякают, а я? Так и останусь глухонемым?
– Эн офули найс плейс,– общительно сообщаю я немочкам,– эйнт ит? Бат (с лёгким вздохом разочарования) нобади то хэв э ток виз.
Галантно киваю на их изумлённые взоры:
– Бай-бай…
За истекшее с той поры время куш так и не подвернулся, но Двойке понравилось иметь со мной дело. Я, как юный пионер, на всё готов, и кроме того я – реликвия его студенческой юности.
Вот и потекли после первой такие же краткие телеграммы, которыми он вызывал меня по выходным – название села и дата, когда мне следует туда явиться.
Туда от Конотопа полчаса электричкой, а потом минут десять автобусом.
– Чего это ты как выходной с цветами на электричку? К жене что ли? Так, вроде, развёлся.
– К другу, в село. А цветы для его матери с бабушкой.
– Так что у них в селе цветов нет?
Есть. Но работы в селе – пропасть. Как приеду – то крыша, то сарай, то на огороде.
Потом, конечно, самогону пей сколько влезет, ешь чего хочешь – всего хватает, да только без цветов я б там вроде как батрак, а когда с цветами – словно бы гость.
Родительский дом Двойки стоит на краю села, в тесной улочке с названием Берег. Тесноту в ней создают не хаты, а фруктовые деревья сплошняком нависшие поверх заборов.
Дом, конечно, зовётся хатой, но по добротности это, всё-таки, дом.
Между воротами и хатой, налево в палисадничке неглубокий колодец, до воды метра два. Над ним жестяная крыша, вóрот с коленом рукояти и ведро на цепи.
Справа побелённая стена кирпичного строения, в котором есть всё – летняя кухня, чьё крыльцо почти смыкается с высоким крыльцом на веранду хаты, гараж для пока ещё не купленной машины, склад инвентаря, хлев.
Правда, в хлев вход не со двора, а с обратной стороны строения.
Пройдя между крылец, оказываешься на заднем дворе с длинным деревянным сараем для коз, кур, свиней и чего-нибудь ещё.
Под окнами хаты малинник и ещё пара яблонь, а дальше безмерный огород, за которым ровное поле и потом лесополоса скрывающая железную дорогу.
Колхоз этим полем не пользуется – слишком много подпочвенной влаги.
Привольно живут люди на улице Берег.
Глава в доме Раиса Александровна, мать Двойки, потому что муж её, Сергей, больше занят по хозяйству и ему не до болтовни.
Конечно, если что-то уж совсем ему не понравится, то может рявкнуть и осадить жену, чтобы закрыла халяву.
Тогда Раиса Александровна смолкает и, закусив губу, изображает бессловесную сельскую бабу, но это всё чистое актёрство – через пять минут на веранде опять зазвонит телефон и спросят Раису, а не Сергея.
Помимо домашних дел она заправляет местной политикой, принимая несколько визитёров за день.
Её излюбленный сценический образ – затурканная баба, вся в хлопотах и заботах, в заношенной кацавейке и косынке на чёрных волосах, вот только прищур чёрных глаз чуть-чуть не вписывается.
Косынку она повязывает то так, то эдак, меняя свой внешний облик по нескольку раз на дню. То на лбу повяжет узел, то под затылком, а то и сбоку – по цыгански – смотря кого принимает Раиса Александровна.
Для текущего посетителя, что своими джинсами, патлами и бородой смахивает на хиппи из Лос-Анджелеса, она вообще повязалась под подбородком.
Двойка говорит, что это молодой поп их села.
Хиппующий поп уходит, а через полчаса у ворот останавливается «жигуль» и во двор заявляется крикливая молодая баба, которой очень надо «хáлата».
Раиса Александровна принимает её на веранде и смиренно делает ей мозги минут сорок, прежде, чем отправить, посулив, что будет ей «хáлат».
Она на дому не торгует, за товаром приезжайте на торговую базу. По предварительной договорённости.
Раиса подмигивает нам с Двойкой вслед на удаляющуюся «хáлатную» матушку. Свят, свят, свят!
Но тут она решила, что мы с ним чересчур засиделись на крыльце за картами и снова посылает в огород – вскапывать грядки, или вывозить навоз на возке, что вязнет колёсами в чернозёме, или собирать созревшие початки кукурузы.
Но когда мы с Двойкой собираем из брёвен ещё один сарай, то она нам не указ; тут уже главенствует Сергей – объявил перекур, вот и играем.
Еда после работы не хавка, а добротный сельский харч на щедром сале, с укропным ароматом, с лёгким парком над тарелками и хрустящим зелёным луком на блюде в каплях свежей воды.
Главный кулинар в хате – баба Уля. Готовит она классно даже и одной рукой. Вторую, давно парализованную, она держит в кармане фартука на животе.
Самогон тоже она гонит в дальнем конце сарая. Ей нравится смотреть как в подставленную посудину капает горячий первак.
Мне нравится такая жизнь. Тут интересней, чем на пляже.
Мне нравится напористый одноногий сосед Витюк, мастер игры в подкидного.
А ещё больше нравится Ганя, сестра Раисы Александровны. В ней нет наигрыша и лишней ироничности. Она спокойна и внимательна и всё понимает.
Мне жаль, что у неё рак.
Врачи недавно вырезали «горошину», а как вернулась домой, муж так и не отстал, пока не показала свежий разрез от хирургического ножа.
Я знал, что она не выживет, потому что когда перекладывал дымоход плиты в её хате, старый огнеупорный кирпич оказался совсем трухлым.
Мне сказали класть снова тем же самым – другого нет, но я же вижу, что это не надолго.
Хоронили её без меня с душераздирающими причитаниями.
Когда Раису уводили с кладбища домой, сельские старухи ей и остальным плакальщицам кричали:
– Ну, что? Дозвались Ганьку? Вернули?
Двойка очень негодовал, рассказывая про такую жестокую чёрствость; а по-моему это древняя психотерапия и один из ритуалов в непрерывном спектакле жизни.
В мой следующий приезд во дворе под шелковицей сидел и муж покойной.
Я сразу и не врубился откуда такие звуки, думал щенок во двор забрёл, а это вдовец так расплакался. Здоровый мужик, водитель автобуса. Слёзы текут, а он и не прячет.
Если уж хором не дозвались, куда одному-то.
Их сын, парень лет восемнадцати, по шекспировски враждует с Двойкой из-за того, что полюбил его жену, а Двойка с ней развёлся. Обидел, типа.
Для меня вообще новость, что он успел жениться. Но Двойка сказал, что да, евреечка с биофака, на курс моложе.
Ещё он рассказал, что бывший тесть его, когда у кого-то в гостях, выпив, первым делом хватается за сало, в смысле, показать, что он не из кошерных.
Теперь уж тесть воспитает сына Двойки как ему вздумается, хоть даже ортодоксальным евреем, под самой что ни наесть наиукраинской фамилией.