Дорога миновала село Погреби и углубилась в лес, где я начал искать грибы.
Там попадались только два вида и те какие-то незнакомые – одни, которые с заострёнными шляпками, оказались очень горькими, так что пришлось есть другие – со впадинками.
Голод отступил и я пошёл обратно.
В поле между селом и далёкими многоэтажками мне повезло – на обочине дороги я увидел россыпь картошки. Наверное, кузов машины при перевозке урожая нагрузили с горкой и, когда она соскочила на обочину, излишки ссыпались.
Я набил карманы картофелинами, а в воскресенье пришёл на то же место с явно женской сумкой.
В пансионате, в самом конце коридора находилась кухня с газовой плитой и большой общей кастрюлей.
Я заготовил картошку в мундире впрок на несколько дней.
А когда я возвращался в Киев по мосту со стальными канатами, то понял чтó именно не даёт мне жить нормальной жизнью – моё стихоплётство.
Вон все вокруг живут как люди, потому что стихов не пишут. Надо и мне завязать; глядишь, и – всё наладится.
Легко сказать «завяжу я с этим делом», но как?
Сжечь блокнотик, который блондин великодушно оставил в сумке?
Слишком тривиально.
И я решил сделать сборник стихов и на этом поставить точку. Вот такой план.
В понедельник в предбаннике начальника отдела кадров я попросил у его секретаря-машинистки 32 листа чистой бумаги. Как в «Манифесте Коммунистической партии» Карла Маркса, но именно столько страниц понадобилось для всех стихотворений плюс предисловие.
Сверх того она дала мне брак – два не разрезанных листа, из которых получалась как бы папка для остальных.
В Красном Уголке я попросил художника сделать из этой папки обложку сборника стихов под названием «Таке собi?»
Вечером в пансионате я почти печатным почерком переписал стихи и предисловие из блокнотика на принесённые листы бумаги.
Утром на фабрике художник показал как он оформил обложку – абстрактно бежевые волны, имя автора и название сборника.
Потом он почесал в затылке и начал каяться – писать он начал в развороте сдвоенного листа и теперь название и автор оказались на задней, а не на лицевой обложке.
Бракованные листы большая редкость и мне не оставалось ничего другого, кроме как собрать сборник на арабский манер – от задней обложки к передней.
Хорошо жить в одном городе с книгоиздательством – заканчивая работу в пять, успеваешь посетить их без совершения прогула.
В том кабинете, откуда молодой человек когда-то направлял меня к специалисту по Моэму, сидели уже двое – другой молодой человек и ещё молодая женщина.
Я спросил куда тут сдают поэзию.
Они обрадовались и дали направление в первый кабинет по коридору, налево за углом.
Там, на сообщение о доставке сборника поэзии, прозвучал знакомый мне вопрос:
– Кто вас прислал?
– Ах, ну, конечно! Меня прислали из соседнего кабинета. Тут сразу за углом, знаете?
Это послужило достаточной рекомендацией, чтоб сборник перешёл из рук в руки.
Я вышел из издательства тоскуя и смеясь.
Тоскуя?
Я отринул своих детищ и дал зарок блюсти бесплодие отныне и вовеки.
Смеясь?
Я – свободен!
( … любое начатое стихотворение обрекает тебя на кабалу. Ты мучаешься и пашешь словно раб, до момента, когда можешь сделать шаг в сторону и сказать: «да, вроде, ничего, готово, хватит; на большее я не способен» …)
Ещё громче смеялся я над приёмщиком, ведь на сборнике нет никаких адресов, указан лишь поэт – Клим Солоха, да автор предисловия – приятель Клима.
Всё! Отслужил…
– Как приняли?– спросил художник.
– На «ура!»
Имевшийся запас картошки мог поддерживать меня до конца недели, но она как-то не насыщала, даже и с солью.
Художник заметил, как в Красном Уголке я подхватил с подоконника забытый кем-то сухарь булки и съел его, пряча в кулаке.
Он рассказал об этом вечно всем недовольному начальнику отдела кадров. Тот пришёл в уже пустой от командировочных Красный Уголок и спросил в чём дело.
У меня пропали деньги из сумки.
Украли? Кто?
Об этом ничего не знаю; была десятка и – не стало.
Он недовольно дёрнул лицом и вышел.
Вскоре меня позвали в его кабинет и он сказал, что отметит мою командировку полностью (хотя оставалось ещё три дня), но я должен исполнить срочную работу: во дворе КАМАЗ высыпал песок не туда, куда надо. Теперь песок тот надо передвинуть, но бульдозер помнёт гусеницами свежий асфальт.
Часа два-три я перелопачивал песок, чтоб спрятать его позади горшков с обречёнными ёлочками.
За этот труд мне выписали десять рублей, которые я тут же получил в кассе.
Билет на электричку до Конотопа стоил четыре с чем-то.
Я пошёл в гастроном, купил бутылку водки, прозрачной как слеза разлуки, что-то там для закуси и вернулся в Красный Уголок.
Мы с художником распили её за успех сборника поэзии, который листается сзаду наперёд.
Капремонтом на конотопской фабрике вторсырья командовал Юра.
Он умел и любил смеяться, обнажая фиксу светлого металла на клыку. В чёрно-белых фильмах такими обычно изображают комсомольских вожаков, вот только фикса на вписывалась в образ.
Второго капремонтника звали Арсен, его глаза косили друг на друга, но не очень сильно; и он держал себя с важностью аксакала, несмотря на молодой возраст.
Его сыну исполнилось два года, вот он и загордился.
С ним я ладил, а Юра всё старался подмять меня, скорее всего из-за нетерпимости к моему высшему образованию, о котором я никому не говорил, но он часто и подолгу пропадал в бараке администрации и был там всем свой парень.
А у меня с ним дружбы не получилось, его выводили из себя мои цитаты и новости из газеты «Morning Star».
Арсен пытался увещевательно гасить наши стычки.
Однажды в разговоре с Арсеном я привёл цитату из работы Карла Маркса «О происхождении семьи, частной собственности и государства».
( … вообще-то автором её принято считать Фридриха Энгельса, но Фриц напечатал её после того, как Карл уже скончался, а он сам поимел возможность рыться в архивах неизданных трудов покойного.
Наверное он, как тот блондин из Южной Украины, считал себя вправе присвоить чужое.
Как никак, он всё жизнь содержал Карла и его жену на деньги своего отца, тоже Фрица …)
Всех этих подробностей я Арсену не излагал, просто повторил пару строк из самóй работы.
Юра вдруг окрысился и потребовал, чтобы я при нём не смел более повторять подобные вещи, потому что он коммунист и позвонит куда следует.
Впервые последнее слово осталось за ним, он изумил меня до онемения своей угрозой натравить органы КГБ на основоположников марксизма-ленинизма.
Хотя с них станется.
В другой раз я описывал Арсену балет Вагнера про шотландских ведьм, на который я ходил во время киевской командировки. Танцуя сольный танец, одна из ведьм запнулась и с деревянным стуком упала на сцену.
– Ха-ха-ха!– жизнерадостно прореагировал присутствовавший Юра.
– И представь, Арсен, во всём зале не нашлось ни одного придурка над нею посмеяться; она поднялась и дотанцевала. Доказала характер.
И Юра после этого доказал, что не зря отирается среди администрации – меня перевели из капремонта в производственный цех на должность прессовщика.