Красивая русская женщина Валентина, по мужу Железина, моя двоюродная сестра, мать отличника Максима, который живёт у деда с бабой, тоже придёт к родителям и пригласит бывать у неё в доме, где держит младших – хулиганистого Володьку и Танюшку, что не хочет расставаться с соской.
Будет рассказывать мне деревенские истории и про свою жизнь в Москве, где за ней ухаживал француз, и в Кустанае, где была замужем за немцем из колонистов.
Нынешний муж её отведёт меня к магазину и я буду пить бутылочное пиво и слушать трёп мужиков ни о чём, но таким нашенским говорком – аж дух стискивает.
И к тому времени тётка уже подарит мне чёрную телогрейку-куфайку, в каких тут все ходят, кроме детей и подростков, чтоб не был белой вороной своим клетчатым пиджаком.
До-библейская простота во всём, а вместе с тем – столько всего примешано.
Старая женщина сдаёт картошку в сетчатых мешках, по ней видно, что нуждается, а мужики перед ней чуть ли шапки не ломят.
Она пережиток прошлого – воплощение старорежимных помещиц, но им необходим этот пережиток, они сотворят его из нищей пенсионерки-учительницы, лишь бы черты лица у неё были тонкими.
Возвращаясь с одного из ужинных вечеров у тётки я зачем-то остановился на пустом месте и долго смотрел в сухой бурьян. Зачем?
На другой вечер она мне ответила, что да, именно там стояла изба бабы Марфы.
В последний вечер перед отъездом я зашёл в дом Валентины – отдариться.
Мужу её клетчатый пиджак пришёлся впору, но они почему-то называли пиджак костюмом.
Валентине я отдал свою явно женскую сумку. Так будет легче идти до райцентра.
Наконец-то избавился.
Мы вышли в темноту улицы без домов. Все понимали, что нам больше не свидеться. Валентина обняла меня и всплакнула. Я погладил плечо её куфайки и сказал:
– Будя. Будя.
Потом пожал руку её мужу Железину и ушёл.
Так странно. В жизни не слыхал этого слова «будя», а само собой выговорилось.
Я родом отсюда; жаль, что здесь не пригожусь.
Коситься на меня начали ещё на автовокзале рядом с Измайловским парком, куда прибывает автобус Рязань-Москва.
В киевском аэропорту Жуляны, где около полуночи приземлился самолёт из Москвы, неприязнь ко мне со стороны окружающих возросла геометрически, подтверждая правильность поговорки – одетых в зэковский прикид встречают по одёжке.
Общественное мнение на мой счёт озвучил следующим утром пассажир на платформе подземной станции метро:
– Куда, блядь, прёшь среди людей?!
Моё отличие от них заключалось в том, что я был чёрным человеком.
Чёрная телогрейка, чёрные штаны, чёрные полуботинки.
Только обтягивавший мою голову «петушок» выпадал из ансамбля своими коричневыми и голубыми полосами.
Оно бы ещё простительно, будь я загружен какой-то поклажей, но чёрный человек с руками в карманах – это уж ни в какие ворота, это вызов общественному укладу, это оборзелый бомж…
Мы их обходим невидящим взглядом, чтоб – упаси, Боже! – не заглянуть в глаза; или рявкаем:
– Куда прёшь среди людей?!
Правда, в те времена слово «бомж» мы ещё не знали; для них тогда имелся термин «бич».
– Куда прёшь, бич?.. Вали отсюда, бичара!..
И так далее.
Слово это привезли моряки ходившие в загранку.
Там, в портовых городах, тех, кто ночует на пляже и заодно подбирает объедки отдыхающих, называют «beach-comber».
Наши не стали утруждаться и позаимствовали только первое слово.
Так людей без определённого места жительства и с неясным родом занятий стали называть бичами.
Краткий, хлёсткий термин. Однако, не прижился.
Во-первых, те, кто не владеет английским и далёк от моря, начали сползать в синонимы и подменять «бичей» «кнутами».
А во-вторых, аббревиатура завсегда сильнее, особенно при поддержке государством.
( … мы все из СССР, ясно? Кто не понял получит разъяснение в ЧК, она же КГБ …)
Когда правоохранительные органы сократили словосочетание «без определённого места жительства» до БОМЖ их порождению не стало равных.
В великом и могучем русском языке не найти синонима «бомжу». Рядом с ним «бродяга» отдаёт нафталином и инфантильным сюсюканьем индийского кино.
Когда-то жили на Руси торговцы пешеходы, они же «офени». В целях выживания, они сложили собственный язык.
Тёмный для непосвящённых, язык офеней ушёл в небытие вместе со своими носителями – никто не удосужился составить его словарь.
Нынешняя «феня» блатного мира тоже для посвящённых, но это язык утративший свои корни.
Выпертые из средних школ недоучки сливают в него огрызки слов вдолбленных им на уроках иностранного языка.
Тут и «атас!» (от французского «атансьон!»), и «хаза» (от немецкого «Haus»), и «хавать» (от английского «have a»), и вкрапления от дружной семьи народов свободных сплочённых в единый СССР.
( … но вернёмся к моей «маляве» (от немецкого «mahlen» …)
Оскорбивший меня в метро хранитель общественных устоев не знал, что под моей личиной чёрного человека таится ранимая душа и пищеварительный тракт тонкой организации.
Я и сам об этом как-то не догадывался, покуда не почувствовал, что, после брошенного в мой адрес оскорбления, мало-помалу становлюсь «животом скорбен».
В районе Майдана, тогдашняя Октябрьская площадь, стало ясно, что мне никак не удастся сдержать напор приливов в ампулу (пониже толстой кишки), а до сквера возле Университета не успеть.
К счастью, вспомнилось министерство просвещения с их министерским туалетом на втором этаже. И не очень далеко. Вот только слишком уж подпирает.
Распахнув высоченную дверь, я сосредоточенной трусцой рванул вверх по мраморной лестнице.
– Эй! Куда?!– прокричала дежурная слева от входа.
– Проверка сантех-оборудования!– бросил я ей через плечо, не сбавляя деловитого хода.
Когда все скорби улеглись и я покинул отполированный, как малахитовая шкатулка, санузел, то нисходил по белым ступеням лестницы яко же архангел Гавриил – не спеша и благостно сияя.
Мне захотелось поделиться благой вестью и, обернув лицо к дежурной, я благосклонно сообщил:
– Слышь-ко? По нашей части у вас всё в порядке. Да.
И я вышел на вопиюще атеистичную улицу Карла Маркса, составленную из плотной стены таких же сурово административных зданий.
( … уж он-то точно знал, что стать венцом природы человеку помог коллектив.
В одиночку ни мамонта забить, ни на луну слетать не удастся.
Но до чего же оно хрупкое – это состояние единства. С какой готовностью делим мы себя, людей, по цвету кожи и волос, по кастам, конфессиям, партийной принадлежности; они – не мы, мы – не они; мы на рубль дороже.
Непостижимая загадка – как стаду обезьянообразных удаётся действовать сообща при столь хронической склонности к самокастрации?..)
Побывка в Канино пробудила во мне рост национального самосознания.
Мне – потомку новгородских ушкуйников и татарских ордынцев, что веками, по очереди, насиловали рязанских баб, не пристало, да и зазорно даже, изо дня в день обнимать смердящие тряпки, чтоб запихнуть их в ящик пресса.
Так я, впервые за свою трудовую карьеру, написал заявление с просьбой уволить меня по собственному желанию.
Теперь в моей трудовой книжке статья 40-я покрывалась вполне приемлемой стандартной записью «по собственному желанию» и я отправился трудоустраиваться в КПВРЗ.