Полковник посмотрел в бумагу.
— Касательно всей вашей группы сообщить не могу, она ведь ныне разбросана по разным городам. Но отсюда высылается также Семенова Лидия Платоновна. На три года всего. Могу при этом присовокупить, — он понимающе скосил глаза на Дубровинского, — как мне известно, из Курска будет к вашей партии присоединен еще Никитин Алексей Яковлевич. Компания, как видите, для вас достаточно приятная. Не могу не отметить весьма гуманного отношения со стороны министра юстиции господина Муравьева.
Месяц, отведенный на сборы в дорогу, пролетел с невероятной быстротой. И не только потому, что слишком сложны оказались сборы, хотя, разумеется, и подготовить все нужное было не просто, никто не мог с полной уверенностью отделить очень нужное от совершенно излишнего — просто житейского опыта для этого не хватало. Приходилось считаться и с тем, что ссыльных где-то повезут по железной дороге или на пароходе, а где-то, быть может, погонят и пешком. Показались особенно короткими эти недели главным образом потому, что Иосиф был озабочен установлением надежных связей с Москвой, чтобы не жить потом в глухих вятских лесах — может ведь и так получиться — отрешенным от всего мира узником.
И это ему удалось. Он получил два вернейших адреса, пользуясь которыми можно было бы бестревожно поддерживать постоянную переписку с Корнатовской, а через нее и с Серебряковой.
Уезжали на восходе солнца.
Всю ночь над городом бушевала гроза и хлестал отчаянный ливень. Улицы вымыло начисто. От заборов и деревянных крыш под первыми лучами солнца струились легкие испарения. На тротуарах лежали сбитые ливнем крупные тополевые листья.
Приказано было явиться прямо на вокзал за два часа до прихода поезда.
Любовь Леонтьевна еще с вечера заказала подводу. Договорились попутно заехать к Семеновой, на одну телегу взять и ее вещи. Их набралось на двоих изрядно. Едут ведь на долгое жительство. Надо взять запас белья, обуви, одежду на осень и зимнюю. Надо и постель взять с собой. Да на первый случай и сухарей, чаю, сахару, копченой колбасы. Обо всем заботились, хлопотали женщины. Иосиф к этому относился равнодушно. Иногда возражал: «Да куда мне столько? На все четыре года все равно не напасешься. Как с такими тяжелыми вещами буду я управляться?»
— Ничего, ничего, Ося, — уговаривала тетя Саша. — До вагона тебя мы проводим, а там друг дружку будете выручать. Не в цепях тебя поведут, слава богу!
На ступенях вокзального здания поджидал конвойный жандарм. Он должен был сопровождать высылаемых до Казани, где формировался этап.
Конвойный широко позевывал, прикрывая ладонью рот. Не выспался. Да и гульнул в компании накануне как следует, отпраздновал ильин день, а теперь смертельно трещала голова.
— Эка, набралось провожающих! Как на кладбище, — ухмыльнулся он.
За подводой пришли все Дубровинские и Пересы. Теперь они снимали с телеги поклажу. Жандарм величественно поглядывал сверху, крутил усы.
— Музыкантов чего же не пригласили? — прикрикнул он с издевкой.
Иосифа так и обожгло. «Ну уж нет, — мелькнула мысль, — глумиться над нами я тебе не позволю».
— Музыкантов, господин жандарм, пригласим, когда вас провожать будем, — сказал он, артистично копируя усмешку конвойного.
Он этим ответом мог бы нажить себе большие неприятности в долгом пути до Казани, если бы у жандарма не так сильно трещала голова и ощущение собственного всемогущества не перевело слова Дубровинского на иной, приятный для него лад. Жандарм крякнул, разгладил усы.
— Недурственно!
И пошел впереди всех, указывая, где им стоять на платформе в ожидании прибытия поезда.
Пересы и Дубровинские разбились на две группы, всяк возле своего.
А разговор не вязался. Все самое нужное давно уже было переговорено. Тетя Саша вздыхала, платочком смахивала невольные слезинки. Братья Иосифа затеяли борьбу между собой. Иногда они становились на рельсы, балансируя распахнутыми руками, пробегали несколько десятков шагов и возвращались. Любовь Леонтьевна, совсем осунувшаяся — ночь она провела не сомкнув глаз, — стояла, не отрывая взгляда от сына. Молчала либо вполголоса повторяла одно:
— Ося, наверно, больше мы с тобой уже не увидимся. Четыре года — это так долго. Я не доживу. Береги себя, мой дорогой!
Иосиф брал ее холодные пальцы в свою ладонь, поглаживал.
— Мама, вы не подсчитывайте дни, не впускайте в душу тоску. Четыре года пройдут — не заметим. А беречь себя я буду, конечно, буду беречь. Жизнь в ссылке — это все-таки не в тюрьме.
— Да, но и не в родном доме.
В разговор вступила тетя Саша.
— Пиши нам чаще, Ося. Пиши, что тебе надо будет прислать в эту проклятую каторгу. Кроме книг, я уж знаю.
— Напишу, все напишу. Но я тоже знаю: вы начнете мне посылать… А не надо. Ничего не надо, тетя Саша, совсем. Только действительно книги одни. Ну, это все мне Семен с Яковом сделают.
— А! «Семен с Яковом»! Будто тетя Саша такая уж дура? Я бы все эти книги пожгла — до чего они доводят, да ладно, пиши, какую надо, — из-под земли достану. И от других посылок тоже не отказывайся. Не знаю, чего мы с Любой положим в них, а уж сердце свое обязательно положим. И еще, — добавила таинственно, — если вторую сверху пуговицу на воротнике рубашки пришью не как все остальные, ты знай: в посылке такое, что, кроме тебя, никому видеть нельзя. А где оно будет, такое, сам уже найди, догадайся.
Часто-часто прозвонил колокол, и потом, отдельно, еще ударил два раза. Это означало, что с соседней станции, с южного направления, вышел поезд. Тот самый, которого ожидали.
Любовь Леонтьевна невольно поднесла руку ко лбу, перекрестилась. Тетя Саша бросилась к вещам, неизвестно зачем передвинула сундучок с места на место.
Теперь и совсем было не до разговоров. Все стояли и смотрели в одну точку, откуда должен появиться пассажирский состав.
Солнце поднималось все выше, слепило, играло золотыми зайчиками на головках накатанных рельсов. Тяжелый мазутный запах стлался над платформой.
И вот вдали показался дымок. Он последовательно превратился в черный комочек, беспрестанно растущий по величине, затем в пошатывающуюся на рельсах из стороны в сторону черную грохочущую машину, в длинную вереницу зеленых, желтых и синих вагонов.
Заскрипели тормоза, лязгнули буфера, и поезд остановился.
Жандарм не рассчитал: арестантский вагон, прицепленный сразу за паровозом, впереди багажного и почтового, оказался далеко. По расписанию поезду было положено стоять сорок минут, но жандарм почему-то вдруг заторопился, ругнул машиниста и приказал взять вещи, быстрее бежать к голове поезда.
— И чего этот вагон туда прицепили? — с досадой сказала тетя Саша, подхватывая узел с постелью. — Не могли поставить рядом, хотя бы вот с этим вагоном второго класса!
— Арестантские ставят всегда самыми первыми, — объяснил всезнающий Яков, вдвоем с братом поднимая перевязанный веревками сундучок. — Если крушение, разобьет — так не жалко.
— Типун тебе на язык! — крикнула тетя Саша.
Из окна арестантского вагона, сквозь продольные прутья решетки, тянулась рука. Маячило знакомое лицо.
— Алексей Яковлевич! — узнал Иосиф.
И на душе у него стало как-то светлее от сознания, что ехать неведомо докуда придется все-таки вместе, втроем.
Семенова метнулась к протянутой руке. Жандарм грубо толкнул ее в плечо.
— Куды? Назвалась груздем — полезай в кузов! Дорогой намилуешься сколько хочешь.
Из вагона на платформу спустился полицейский офицер. Взял у жандарма сопроводительные документы, неторопливо, внимательно прочитал.
— Так-с, политические…
Оглядел новых своих «пассажиров», изобразил на лице иронически-приветливую улыбку.
— Что ж, милости просим, господа! И не обессудьте, что, кроме Никитина, принятого мною в Курске, все остальные спутники ваши до Казани из уголовников. От самого Ростова-на-Дону заскребаем. В вагоне тесновато, но устраивайтесь как сумеете.
Провожающим он не позволил подняться. Семен с Яковом побросали вещи в тамбур. Пересы сделали то же самое. Дорогой разберутся. А жандарм все торопил, подталкивая в спину то одного, то другого.