— Сейчас.
— Я собаку заберу.
— Без собаки никак, — согласился нунций. — Иди.
— Без меня не уезжайте! — обернулся Суэтин.
Папа снова смотрел и смотрел и не смог отвести от неё взгляда.
Раскрытая настежь дверь, сквозь неё просвечивают янтарные утренние лучи, а на пороге стоит маленький ребёнок и улыбается…
— Да, это другая картина, — снова сказал он по-польски.
— Да, другая, — повторил Дауд Соломонович Гречишников, которого взяли обратно на службу в музей. — На той был занавес, и за ним то ли человек, то ли шкаф…
— Ветер отдул часть портьеры, и под ней — то ли ноги, то ли ножки от шкафа, — подхватил Папа.
Хранитель музея и Папа посмотрели друг на друга и перекрестились.
— Он говорит, что не хотел бы родиться и жить на этой земле, а сам нарисовал чудесного ребёнка!
— Люди — самые противоречивые существа — вздохнул Гречишников.
— Да, это неоспоримый факт. — Папа подумал и начал смеяться.
— Весёлый старикан! — хмыкнула толпа за его спиной.
— Дедуля на ять! — разглядев Папу поближе, сказала одна радостная старушка. — Я б с ним выпила, если б он мне налил!
— Да ты с кем хочешь выпила бы! — вспомнили ей.
— С тобой не стала бы, — посмотрела старушка; и как всегда, последнее слово оказалось за ней.
— Всё те же приёмы, все те же ходы. Умер, а сам по городу разгуливает… Старый греховодник, — глядя на воскресшего Суэтина, рассуждал полковник Стрепенюк. — Похороны для маскировки — наилегчайший способ сокрытия преступления… Поведенческий капкан! — вконец запутался он. — Пусть уезжает! Он тревожный человек. Городок полон тревожных людей. Не городок — клиника.
И, чёрт побери — был прав!
— Ты отмечен богом и людьми, — сказал нунций Геше, когда тот вернулся с чёрным терьером и тихо идущей следом мамой…
— Почему — богом? — хмыкнул не замеченный ни в каких связях с религией Суэтин.
— Ты смог написать святую картину — меня переполнил духовный восторг, когда я увидел её.
— Да бросьте вы, делать вам нечего! — недоверчиво улыбнулся Геша.
— Такой талант даётся не просто так, а за что-то… Значит, ты поедешь с нами?
— Куда, в Вечный город?
— С нами, — повторил нунций.
Через час для шести католиков в маленькой часовне Папа отслужил самую коротенькую мессу…
Он взял в руки кропильницу и окропил из неё ближних прихожан. Внезапно в стрельчатый зев окна брызнуло солнце, и поднялась душистая водяная пыль — в церкви возникла радуга!
С застывшей улыбкой из часовни вышел местный поп. Отец Славиан.
— Да кто он такой? — спросил поп, озирая небо.
— Он — папа, — ответил ему голос оттуда.
— Чей?..
— Людской.
— А я кто?
— Ты поп.
— А чей я поп?
— Церковный.
— А почему не людской?
— Потому что спрашиваешь!
— А кто со мной говорит? — не сдавался отец Славиан.
И ничего не услышал.
— Значит, лукавый, — успокоился батюшка и, аккуратно придерживая рясу, пошёл домой — к чадам и матушке.
— Крыс Тимофей — пошёл на поправку! — несли гонцы радостную весть по всему городу из музея прикладного искусства.
Крысиная молодёжь решила устроить бал по такому случаю.
— Бьен! Мон шер!
— О-ля-ля!
— Се ля ви!
Выздоровел Тимофей, как и заболел, опять и тоже способом «экзотик»: он разгрыз и съел корни тропической пальмы в местном дендрарии. Таких финиковых пальм в мире оставалось только две: в личной коллекции султана Брунея и в Ершове, на улице Пионерской.
— Как ты мог, Тимофей, снова не накормить наших двенадцать мальчиков-подростков? — кричала на него жена, когда он с раздутым животом явился домой и стал устраиваться в опочивальне.
Тимофей заткнул уши хвостом, и уснул.
Огненно-рыжий крыс долго бежал за бронированным «мерседесом», который увозил из Ершова Папу, подаренную ему картину и нового папского мастера — кардинала Суэтина. По городу летала солома.
— Я хочу туда? — выхватывая глазами последние дома на крайней улице, спросил Геннадий Бертранович. — Что я там забыл, в этом пыльном Вечном городе? А-а, приеду — увижу… Вернусь, если что!
Тарам! Тарам! Тарам-там-там!
Там-там! Там-там! Там-там! Там-там!
Население страны просыпалось.
И это самое главное.
12.11.2003 г. от Р. Х.