Войну Комлев встретил на границе, откатился с полком к Умани, под Ятранью его сбили. Он выбросился с парашютом, приземлился неудачно, поясницу пронзила боль; сгоряча он вскочил, тут же сел, упал ничком... в себя пришел, расслышал чей-то выкрик: "Летчик!" Он понял, что это о нем. "Вцепился, не отпускает!" - слышал он торопливые голоса, топот. Его подхватили с земли и, спеша, бегом несли на руках к грузовику, положили на взбитый шелк парашюта: полуторка замыкала колонну, немцы двигались по пятам... тепло благодарности, и снова беспамятство.
Боль отпустила, он пришел в себя в тени садочка, укрывшего кузов, где он лежал с парашютом в головах. Тишина, прохлада, говор... опасность, видимо, рассеялась. С тем же благодарным чувством, какое испытал он к подобравшим его людям, вспомнил Комлев далекий день, когда с ребяческой решимостью - такой смешной, такой наивной и такой серьезной - выбрал, взял он себе в пример земляка-волжанина, ничуть не смущаясь его великой славы... Чкалов!.. Но подобрали-то на дороге Комлева-летчика...
Кто-то взобрался в кузов. "Как лейтенант за железку уцепился", услышал Комлев. "Кольцо это, - объяснил другой. - Вытяжное кольцо парашюта. У них закон: после прыжка кольцо не терять. Привезти на землю. Иначе позор". - "Пусть его держит... А парашютик - нам", - ловким сильным движением парашют был выхвачен, летчик брякнулся головой о дощатое днище кузова. "Куда?!" - закричал он, отбрасывая зажатой в правой руке вытяжное кольцо и хватаясь за пистолет.
Пистолета на ремне не было. Пистолет оборвался вместе с кобурой, когда раскрылся парашют. "Я летчик!" - кричал он, распластанный, пригвожденный к кузову болью. Собрав все силы, приподнялся, пытаясь кого-то схватить... и рухнул на спину, и разревелся от бессилия и боли...
Своих он повстречал в Каховке.
Как выразился полковой командир, "батя", бывший конармеец, Комлева "спешили", - за отсутствием в полку исправной боевой техники, а следом, по той же в основном причине, откомандировали в Крым, в разведывательную эскадрилью.
"Да вам на Берлин летать, на спецзадания! - польстили Комлеву в эскадрилье, знакомясь с его боевой аттестацией. - А не дроф в степи гонять..."
После разорения и пожарищ, полыхавших от Сана до Днепра, эскадрилья разведчиков действительно выглядела тихой заводью: подъем в семь утра, питание в столовой, вечерняя поверка...
Он принял бы их шутливое почтение, если бы не зарубка, появившаяся после Ятрани в его характеристике: "Проявил непонимание момента".
Короче, летать ему в эскадрилье было отказано.
Не на чем. Свои толпятся в очередь, как на бирже.
"Пешим - по-летному" - пожалуйста. Сколько угодно.
Украшение гардероба лейтенанта - выпускной кожаный реглан.
По части обмундировки Комлеву везло с первой курсантской гимнастерки: надел, перехватил ремнем, разогнал складки - какие сомнения, летчик. Как будто скроена гимнастерка на заказ! А получал в каптерке. Ворот с голубыми петличками, освеженный двухмиллиметровой ниткой подворотничка, был поставлен старшиной в пример. Шинелка серая, курсантская, а на нем - игрушка: пола лежит, спина как литая. И с техникой ему везло. Из боевых машин, имевших тонкие различия в сериях, ему досталась в полку не приземистая, тяжеловатая, а "щука" - летучий, легкий на руку бомбардировщик СБ...
Реглан у Комлева не черный, как у других, а черепичного отлива. На весь выпуск таких пришлось, может быть, с десяток.
В Крыму его Комлев сбросил. Сложил, упрятал подальше.
С подъема облачался в слинявший комбинезон, подбитый безрукавкой "самурайкой" ("самурайку" он по-своему перекроил, надставил, опустив мех на поясницу), строго, глухо, до верхней пуговки застегивался - педант, такое он взял себе правило. Так себя приструнивал. Осенние ночные ветры уже студили степь, к полудню ветер стихал, воздух теплел, смягчался, продлевая лето. Он, бывало, жмурился под солнцем, как выползший из потемок к свету. Распускал свою потертую хлопчатобумажную схиму, оголял плечи... осторожно пробовал спину. Сгибал, разгибал... боль совсем отошла, полная свобода движений.
Он блаженствовал, отдыхая от боли, вслушиваясь, как проникает в него тепло, как пульсируют жилочки.
"Пешим - по-летному" - осадили его разведчики. После всего, что пережито, что пытался сделать... Ни самолета, ни места в боевом расчете, ни твердого жилья. Один.
Несколько дней назад появился здесь экипаж "девятки", экипаж приданного эскадрилье скоростного бомбардировщика под хвостовым номером "9", с летчиком капитаном Крупениным во главе. Казалось, он для того появился, чтобы подчеркнуть сиротливое положение Комлева. Стрелок-радист с "девятки" в столовой предупреждал: "Дежурный, оставьте расход на моего командира!" Штурман с "девятки" ставил синоптиков в известность: "Летчик устал, отдыхает, я за него!.." Комлев - без экипажа, без штурмана и стрелка-радиста. Их отсутствие в самом деле было чувствительно. Заботы, которых он знать но знал, - от получения сухпайка, мыла в банный день, до знания ходов, какие необходимы в БАО, чтобы получить сносное жилье, то есть все, от чего летчика заведомо освобождают штурман и стрелок, лежало теперь на нем одном.
И куда бедному крестьянину податься?
В разведэскадрилье на близкое будущее - никаких надежд.
Парк бомбардировщиков СБ поизносился, последнее отняла Одесса, разведку выполняли истребители, и главным образом "девятка" капитана Крупенина; среди латаных, штукованных колымаг, доживавших свой век в степном Крыму, пришелица "девятка" возвышалась царственно, старший воентехник, работавший на ней, объяснения по новинке давал неохотно, опасаясь сболтнуть лишнее, цедил: "Все управление на кнопках, одних электромоторчиков - восемнадцать штук..."
Комлев держался особняком.
Претензий не заявлял, ни перед кем не заискивал.
Недели через две ему предложили связной ПО-2.
Он согласился.
Развозил по Крыму командиров связи, корреспондентов в штатском и военных, забрасывал на "точки" московские газеты, запчасти из мастерских, изредка ходил в сторону Сиваша на разведку погоды.
В остальном он был предоставлен самому себе, и передышка на юге его понемногу завораживала.
В селении Старый Крым увидел Комлев яблоневый сад, похожий на дубовую рощу.
Стволы диковинных в два обхвата яблонь тянулись до неба, и ветви их сгибались под тяжестью плода, в названии сорта - шелест седых времен: "кандиль-синап"... Базарчик в Старом Крыму не людный, но все-таки южный, в слабых, но все-таки красках, беззаботный и щедрый. Черные пчелы приникали к сочащейся плоти пышных персиков сладострастно, с прилавка улыбнулась Комлеву россыпь тыквенного семени. Каленые тыквенные семечки, замешанные на патоке ах! Комлев себе в удовольствии не отказал, отвел душу.
Сад, старательно взрыхленный и политый, азарт не прижимистой, бойкой торговли, семя с патокой - домашняя услада, возвращали Дмитрия к родной Куделихе.
На двадцать третьем году жизни он вспоминал, как старец: чем отдаленней событие, тем оно ярче. Ему вспоминалось детство. Теплая крынка с молоком на столе, он клонит ее на себя, опиваясь, пока в гулких стенках не блеснет темное дно; лошадиная морда в пене, желтые зубы, по-собачьи клацнувшие над самой его макушкой, долгий, живучий страх перед ними и перед звоном бубенца. Свадьба дяди Трофима. Трошка, скинув новенькие "скороходы" со шнуровкой и засучив по колена штаны, мчится с кем-то взапуски, сверкая белыми пятками по сочной луговине, а бабы, весело повизгивая, срамят мужиков бесстыдниками...
Но своим канунам война дает особый свет: сгущает тени, казнит иллюзии, заботливо принаряжая все, что осталось позади надеждой, - даже с короткой дистанции, отделяющей крымский август от июня...
Сима.
После семнадцати дней боев, после Умани, после переправы через Ятрань, где его сбили, в желаниях Комлева появилась определенность: Сима. Определенность, нетерпеливость, временами какая-то взвинченность.
Помнит ли Сима его?
Ведь они, можно считать, незнакомы...
Из всех имен, с которыми он мог бы и хотел связать свои надежды, свое будущее, сейчас осталось это одно, и память с готовностью ему помогала: знакомы! До Горького плавали на пароходе - раз. В том же Горьком, в полуподвальчике магазина "Рыболов-спортсмен", вместе делали покупки - два. Причем, каленые крючки ходовых размеров из колючей россыпи на прилавке выбирал он, а Сима вторила ему, как обезьянка, говоря продавцу: "И мне!", "И мне!", и только грузила выбирала сама (покупных грузил Комлев не признает). Наконец, поминки по дяде Трофиму. Захмелев, он облегчал себе душу горячим чаем, а она, Сима, оказавшись рядом, заботливо дула ему на блюдечко, чтобы он не ожегся.