Да, понял Комлев, об этой щелочке, разрешающей проблему "спарки", обучения на одноместном ИЛе в полевых условиях, генерал не знал. Почувствовав свое преимущество перед ним, летчик успокоился.
- Есть такой опыт, - уверенно сказал он.
- Будет вам инструктор, - отозвался Хрюкин. Так осуществил Дмитрий Комлев созревшее в ночь решение остаться под Сталинградом.
Так распорядился он своей судьбой, навсегда покинув бомбардировщик ПЕ-2, "пешку", свой боевой экипаж.
В штурмовой авиационный полк, на самолет ИЛ-2, Комлев пришел командиром эскадрильи.
Мотаются, как черти, вплотную, теснят бортом, две пушки, три пулемета в бок! - кричал, взмахивая руками, Комлев, не слыша собственного ликования, не замечая, как угрюмо дожидаются механики, чтобы он, новый комэска, объяснил им, наконец, где их летчики, их экипажи, час назад поднявшиеся с ним на Абганерово.
Подошел механик из братского полка. Худой, длинный, на голову выше собравшихся, темные от моторного масла руки торчат из рукавов короткой гимнастерки, как у Пата.
- Какие-то "мессера" полинялые, выцветшие, сжелта, - возбужденно, на всю стоянку, оглашал свои впечатления Комлев. - А зоба вот такие, спесивые. - Он показал, какие у "мессеров" зоба.
- А где Тертышный? - спросил механик из братского полка.
- И никакой острастки! - Комлев его не слышал. - Никакой!.. Въедается, как клещ, пока очередь не всадит - не отвалит, а скорости-то нет, куда?
- А Тертышный? - громче повторил механик.
- Какой Тертышный? Понятия не имею о Тертышном!
- Да ведь он с вами летал, товарищ старший лейтенант... потеряли?
- Кого?
- Моего командира, лейтенанта Тертышного? Его в вашу группу четвертым поставили...
- Я не знал, что он - Тертышный... Я его в лицо не видел. Мне его на ходу подкинули, в последний момент, перед выруливанием...
- Ну? - спросил механик, не договаривая и без того ясного: что с ним? Где он?
Комлев уставился на механика, не зная, что сказать; подъехала полуторка с завтраком, он двинулся к ней поспешно, торопливо, как будто повариха, сидевшая среди термосов, могла помочь ему с ответом.
- Гуляш, товарищ старший лейтенант? - предложила повариха Комлеву.
- Пить!
- Мясо свежее, с подливой...
- Верблюжатина?
- Баранина. Попробуйте, хороший гуляш.
- В глотку ничего не лезет.
- Самолет-то ваш, говорят, "Иван Грозный"? Грозному надо хорошо кушать...
- Пить...
Комлев присел в тени полуторки на продырявленном скате. Безотчетно перекладывая шлемофон с колон на землю и обратно, подолгу задерживая кружку на весу, шумно отхлебывал жидкий чаек. Во рту пересохло, он выдул бы самовар - все в нем горело, клокотало пережитым: близостью губительной развязки, необъяснимым счастьем удачи. Никогда прежде за год войны смертная угроза не нависала над ним так неотвратимо и не осознавалась им так ясно, так трезво, как полчаса назад, когда на одноместном, новом для него ИЛе он впервые попал в лапы "мессеров" - все тех же "худых", разве что необычно расцвеченных, утративших свежесть зеленоватой защитной покраски, слинявших и оттого еще более зловещих. Терзая в небе "пешку", "ме-сто девятые" допускали между атаками короткие паузы, какие-то просветы, а сегодня его гвоздили справа и слева без передышки. Он несся к Волге балкой, не зная, спасение ли в ной, потому что уязвимый живот ИЛа прикрыт, - или же его погибель, потому что резко, размашисто маневрировать, к чему взывало все его существо, не мог, обветренные склоны балки, поднимаясь выше кабины, стесняли его. Загнанный в этот желоб, он, чтобы сбить истребителей с прицела, уклониться от трассы, делал какие-то микродвижения (чудо состояло в том, что их хватало!) и ждал, ждал, ждал прямого удара, поражаясь свету, а не тьме, озарявшему его последние мгновения. Но как не коротки они, как протяженны эти мгновения, какая в них глубина, какая возможность выбора!
Его вынесло на пойменную гладь, навстречу ему раскинулась покрытая дымами Волга. Его ведомый Заенков, всплывший в боковой форточке кабины, как на экране, покачивался, мотор Заенкова парил, пятнистый борт Аполлона Кузина оставался в поле зрения. Упал Кузя?.. Сел?.. Он потерял его. Отвлекся. Что-то изменилось в намерениях "мессеров" - признак нового подвоха... Он крутился, как на сковороде, понимая, что истязанию нет, не будет конца, не зная, с какой стороны и что на него обрушится...
- Танки - в движении?
Пыльные носки ботинок перед Комлевым. Широкие икры в обмотках, "баллонах", как их называют, - обувка бывшего звеньевого, старшего воентехника Урпалова; минувшей ночью на полевом ремонте двух подбитых ИЛов Урпалов отметал свое вступление в должность политрука эскадрильи старшего лейтенанта Комлева. Снова они вместе, Комлев и Урпалов. Ближе, однако, не стали.
Урпалов в штурмовой авиации - по нехватке рабочих рук, как эксплуатационник с опытом. В этом смысле он чувствует себя на месте. Но бомбардировщик ПЕ-2 позволял ему входить в состав экипажа стрелком-радистом, летать на задания, делить с летчиком и штурманом тяготы боевой работы в огне, над целью, а одноместный ИЛ привязывал его к земле, ограничивал обязанностями техника... Может быть, это обстоятельство и прельстило Урпалова, но признаться себе в этом он но смел. Риск, которому подвергает себя летчик, в глазах техника Урпалова еще наглядней: за двадцать пять боевых вылетов в условиях Сталинграда летчик-штурмовик, по приказу, представляется к званию Героя... Правда, о таких пока не слышно. Три, семь, десять вылетов... Двадцать пять - астрономия. Астрономическая цифра... не в том суть.
Дитя самолетной стоянки, начавший свой путь со ШМАСа{6}, Урпалов знает, что первый спрос с него - за боеготовность, и жарко взялись они вчера за работу, восстанавливая неисправные ИЛы. Ажурная громада поврежденного мотора пробуждает в Урпалове властность: он один все решает, его слова ждут все. Техсостав в эскадрилье молодой, Урпало-ву пришлось не легко, он испытал, пережил дорогое чувство своей единственности, нужности. Ремонт двух самолетов был закончен в срок. И вот этих-то двух машин, Кузина и Заенкова нет. Нет и третьего ИЛа... Комлев возвратился домой один, и во что же он посвящает стоянку? О чем говорит? "Мессера", видите ли, не зеленые, а сжелта... Ну, только что из боя. Разгорячен. Вываливает, не думая... Но далее необходимы объяснения. В обстановке Сталинграда - это требование, железная необходимость.
Телефонным звонком из штаба Урпалову поручено опросить вернувшихся с задания летчиков,
- Танки под Абганеровом, по вашим наблюдениям, стоят? - повторил Урналов. - Или в движении?
Комлев, не подняв головы, прихлебнул из кружки. Какие танки?
Кузя не вернулся, Аполлон Кузин, Поль, как его еще называют, пришедший в штурмовой авиаполк с ним вместе, в один день и один час. Закваска летчика-истребителя, коротковатое, плечистое туловище на сильных ногах, по мнению Комлева, больше подходили для штурмовика, для ИЛа, чем для "пешки". С первого дня Кузин утвердился в строю ведомым. Так он себя поставил: только ведомый, и все. Кузя не вернулся, Заенков не вернулся, место их падения можно себе представить. А лейтенант, поднявшийся четвертым? Куда он делся? Лейтенант Тертышный из братского полка, поставленный для усиления группы в последнюю минуту? Когда "сто девятые", выделившись из волчьей стаи, бросились им на перехват, лейтенанта уже не было. Испарился, исчез. Когда, куда, как?
- Танки, немецкие танки, - терпеливо повторил Урпалов. "О "мессерах" даже не спросит", - терпеливо подумал Комлев, раздражаясь настойчивостью Уртаалова, с трудом унимая свое торжество по случаю счастливого от них избавления, свое желание посвятить в пережитое другого, вместе с другим разобрать, что происходило в небе. До танков ли ему, если он в толк не возьмет, где Кузя, где Заенков, за которых отвечает головой? Лейтенант Тертышный? Нынче утром, собираясь на аэродром, он спросил Кузю: не поведет ли он звено? Не засиделся ли он как ведомый? "Зря ты, Комлев, вылез с этим делом, - осадил его Кузя. - Со штурмовиками. Зря. Сам видишь, что получается. На "пешке" у нас скорость, два мотора, от "мессеров" всегда могли уйти. А на "горбатом"? Куда денешься? Я, например, не знаю..." Такой упрек бросил ему Кузя, и вот его нет.
- Танки обычно пылят, - осторожно напомнил Урпалов.