В Москве с Сергеем Тертышным они не встретились: едва вернувшись, Хрюкин получил команду собираться на восток. Но тут, перед самым отъездом, произошла заминка. Он до сих пор помнит ее, подолгу думает о ней и до конца не понимает. Какая-то таинственность, какое-то замешательство, неясность: посылают его в спецкомандировку? Или от ворот поворот, и в родную часть? Велись затяжные беседы, прощупывания. "В каких отношениях находились с Тертышным?" - спросили его в одном кабинете. "Ходили на задания. Больше никуда..." Так он ответил. Так сказал о своем командире, летчике Сергее Тертышном, поднявшемся в армейской глубинке, на безвестных аэродромах и полигонах, снискавшем признание узкого круга товарищей. И в Испании, делая свое дело, он оставался в тени, божьей милостью летчик. А след оставил алмазный.
- ..."Мессер" с выпущенной ногой явился, - рассказывал между тем Потокин. - Бандюга одноногий, как Джон Сильвер, главарь шайки из "Острова сокровищ", - исключительно прицельно работал, всех на стоянке уложил. А тут еще "кукурузник", будь он неладен, с кассиром получку в мешке вез, он и "кукурузника" завалил. Один наш истребитель, хоть и пострадал, хоть и сбили его, хорошо сработал. Самоотверженно. Он, надо сказать, молодец, свое дело сделал, отвлек противника, обеспечил ИЛу посадку, а то бы я и этих сведений от Комлева не получил. - Потокин показал свои листочки. - Он, значит, здесь же опустился, - там лужа? болотце? - возле того степного оазиса... Обгорел, лица нет, мясо да волдыри... То ли, понимаешь ты, плачет, то ли брызги на нем... "Суки!.. Псы!.. Трое на одного... Трое!" - перекосоротило его, не может, понимаешь ты, с собой справиться, рыдает...
- Переживал...
- Очень переживал. Очень. Самолет жалко, себя жалко... трое на одного, а на чем его подловили - не поймет...
- Одного-то сбил?
- Все видели!
- Фамилия летчика?
- Старший лейтенант Аликин.
- Наш?
- Он. Аликин-второй. Петя Аликин.
- Почему не воспользовался твоей подсказкой по радио? Ты же командовал?
- Почему? - с вызовом переспросил Потокин. - Он в полотняном шлеме взлетел. В аэроклубовском, из синей фланели. Одолжился у своего механика.
- Воспаление перепонок?
- Совершенно правильно. Заткнул уши ватой, натянул этот швейпром... Вот каково положение!
- Положение во гроб! - сказал Хрюкин, и рука его, сжатая в кулак, поднялась над столом. - В бою объясняемая, покачивая крыльями, на пальцах да матом...
Зазуммерил телефон штаба фронта.
- Хрюкин? - раздалось в трубке смачно и неприязненно. Потокин узнал голос генерала из штаба фронта, с которым утром, долго не умея взять нужный тон и заметно нервничая, объяснялся Хрюкин.
Прямое, открытым текстом обращение: "Хрюкин" - недобрый знак.
- Выезжаю, - сказал Хрюкин, меняясь в лице.
Штаб воздушной армии готовит удар, собирает, сводит все, что есть, в кулак, нацеливает против танкового клина Гота, а меня отвлекают, дергают, думал Хрюкин, пыля в "эмке" по ночной степи. - Не по обстановке дергают, манера нового командующего: вызывать, поучать, ставить себя в пример, дескать, раненый руководил войсками с носилок..." Впрочем, в последнее время эти "вызовы наверх" прежнего впечатления на Хрюкина не производили. Не потому, что плох или хорош командующий, - события приняли такой оборот, что возлагать особые надежды на отдельную личность, пусть и самобытную, не приходилось.
Но за него-то взялись крепко, тягают третий раз подряд. Плотно взялись, основательно. От таких приглашений кашлять станешь. На светлой полоске ночного неба крестом поднялся самолетный хвост.
"Ил-второй" - прочел он силуэт. Вышел из машины, постоял, привыкая к темноте... "Либо насчет меня дана команда из Москвы, - думал Хрюкин, - либо оперативность проявлена на месте. Высшая оперативность. Каковой ей и свойственно быть, когда в аппарате срабатывает рефлекс самозащиты и телеграф выстукивает: меры приняты. "Хрюкин", - повторил он смачный призвук в трубке и рассмеялся коротко, давно зная хиханьки вокруг его фамилии. От бессилия они, от неправоты. "Он на меня нахрюкал!" - жалился, прикидываясь овечкой, подкулачник, укрывавший в коллективизацию хлебные излишки, когда комсомольцы станицы вывели его на чистую воду. Хамство, вот что коробило генерала. Во тьме скреблись, ковыряя лопатой землю.
- Эй, хозяин, - позвал Хрюкин, легонько стукнув по крылу.
- Хозяев нет, - донеслось из-под мотора, глубоко просевшего в грунт. Давно повывелись. Еще несколько тычков лопатой.
Сопя и отряхиваясь, из-под самолета выбрался человек в реглане.
Запыхавшись, люди отвечают не подробно, отрывочно. Хрюкин переждал, потом спросил:
- Докопались?
- Смерть кого хочешь в землю вгонит. Голос был знакомый.
- Комлев?
- Товарищ генерал? Здравия желаю!
- Здравствуй, товарищ Комлев. Ты сейчас пулю вряд ли найдешь.
- Трудно, - согласился Комлев, отряхиваясь. - Фонарика нет. Придется отложить на утро.
- Где летчик?
- Увезли. В особый отдел.
- Летчик - лейтенант Тертышный?
- Так точно. Виктор Тертышный. Лейтенант.
- Как объясняешь ЧП?
- Лично Тертышного не знаю, поскольку он из другого полка. Ко мне был поставлен на один вылет. Полагаю так, что с переляку. "Мессера" зажали, причем крепко, товарищ отчаялся.
- Весь сказ? Просто! Сколько вылетов у Тертышного?
- Знаю, что в первом вылете как будто не сробел. Проявил находчивость.
- Новичка лучше видно во второй и последующие вылеты.
- Возможно...
- Проверено!
- Согласен с вами в каком отношении? У молодого чутья нет. Другой раз к цели подходишь, небо чистое, земля спокойная, вдруг будто дунет, будто чем тебя обдаст. Ничего нет, а ты уже настороже, глядишь в оба, ждешь... И Тертышный загодя отвалил...
- Не надо выгораживать! - резко перебил его генерал. - Лейтенант виновен и будет судим по закону военного времени. Какой налет Тертышного на ИЛе?
- Боевой вылет - третий, а налет часов тридцать. В этих пределах.
По нынешним временам не такая уж беднота.
Не из самых он незаможних.
До мастерства, конечно, далеко, но нельзя все сводить к одной недоученности. Под Валуйками сержант Хахалкин на третьем вылете не опознал "харрикейна", атаковал его как противника, получил в ответ по мордасам, был тем же "харрикейном" сбит, выбросился с парашютом, опустился рядом с КП... Лицо кроваво-синее, вспухшее, глаз не видно, парашют из рук не выпускает... Мог в оправдание нагородить семь верст, а что заявил? "Дураков жизнь учит, товарищ генерал". Что-то не слышно Хахалкина. Если жив, солдатом станет.
Короче говоря, тридцать часов - цифра не такая уж малая.
- Тридцать часов - цифра, - вслух сказал Хрюкин. Виктор Тертышный... Не обязательно брат. Брата мог но иметь,
- Он... откуда?
- Он из ЗАПа, товарищ генерал. Из техников. На финской был стрелком, добился направления в летное училище. Откуда отчислен.
- Даже?
- Вытурен! В личном деле записано: "по летной неуспеваемости".
- Но в кабину летчика все-таки попал! Со второго захода, что ли?
- Бывает, товарищ генерал: данных нету, по данным - нуль, а его тянут. Изо всех сил пропихивают. Мало еще, значит, с ним намаялись. Забывчивость какая-то, шут его знает, даже не пойму.
- Не помним ошибок. Собственных ошибок - не помним. Всякий раз начинаем, как будто сегодня родились.
...Его дети - первая кроха, которой нет, и вторая дочь, и сын, и третья, все вывезенные Полиной прошлой осенью в Свердловск, поднимались в детском садике под приглядом мамы-клуши. Их детский комбинат гремел на весь округ, такая славная подыскалась заведующая. Ее он видел, может быть, раз или два, а уж был наслышан о ней... "Отдашь своего заморыша Рите, она его раскормит, щечки будут во!" - говорили молодым мамашам женотделки, и сами удивлялись: чем Рита берет? Ее голопузики семенили по травке с ломтями посыпанной солью ржанухи и набирали в весе, почти не болели... И вдруг порывом ветра поваленное дерево пришибло насмерть шестилетнего ребенка. Тополь, погубивший девочку, как выяснилось, был посажен известным способом: ткнули палку в землю, она и выдула. А корнями крона не поддержана, корневая система отсутствует. Мама-клуша, в три дня поседевшая, своими руками свела, порубила на участке все сомнительные, сходного развития стволы. А через дорогу - школа-семилетка. Учащихся вывели сажать деревья, и директор школы направляет их в детсад за посадочным материалом! Хрюкин ужаснулся, узнав об этом. Направить детишек за тополиными сучьями, нарубленными в горе белоголовой Ритой... вот она, застарелая наша болезнь, неумение учиться на ошибках.