Дошел.
Семьдесят три боевых вылета у него на счету. Семьдесят три. После такой передряги пронесет и на восемьдесят, - в одну воронку дважды снаряд не попадает. Дальше загадывать не будем, но восемьдесят вылетов он сделает, отмолотит. И к званию его тогда представят. Обязаны, есть приказ: за восемьдесят боевых вылетов на самолете ИЛ-2 летчик представляется к званию Героя. После чего, дорогая Олечка, мы с тобой встретимся. Мы с тобой побеседуем. Объяснимся.
Счастливый Урпалов, с выражением растроганности, даже умиленности на озабоченном лице, охаживал Братуху, боевого комсорга эскадрильи. И Братуха, только теперь сообразив, как непредвиденно, как прихотливо и жутко сработал осколок, вынесший из кабины зеркальца приборов, собранных руками Оли, во всеуслышанье, так истолковал происшедшее:
- Не иначе как, братцы, к письму...
Бориса Силаева тоже поздравляли.
Кто помашет мимоходом, кто подморгнет, кто шлепнет по спине: с возвращением, Боря, да и с продвижением, как же, поставлен в ряд лучших летчиков полка, не шутка!
Принужденно улыбаясь и не понимая, что с ним, собственно, произошло, как удалось ему ускользнуть от "мессера", он ждал какой-то подсказки со стороны...
В его капонир входил Тертышный.
Носки сапог по-утиному развернуты, в руках плоский, не складной планшет, размером со стиральную доску. "Планшет ему мешал, не куртка", вспомнил Борис, как долго приноравливался лейтенант к кабине.
Тертышный был мрачен.
Борис подобрался.
Потеря ведущего над целью безнаказанно не проходит.
- Проявляем ненужную инициативу? - начал Тертышный. - Ты эти хода брось! - Рубцы, надавленные шлемофоном на щеках, алели, от широкой груди лейтенанта веяло жаром... - "Эрликоны" замолчали, ты и рад, думаешь, у него снаряды кончились.., или немец устал. Черта! Прекратил стрельбу, жди "мессеров"...
- Я не думал... ждал...
- Чего ты ждал? Чего?
- "Мессеров"...
- "Мессеров"... Почему ногу-то не подобрал, голова?
- Какую?
- Ты что? Ослеп? Правую!.. Вывалил правую ногу, весь маршрут шкандыбает с культей, над целью поддержать ведущего по-настоящему не может, в результате ведущий... Конечно, когда колесо торчит, скорости-то не хватает. Не видел, что ли?
- Не видел, - выдавил из себя Силаев, поняв, наконец, почему так непослушна, трудна была "семнадцатая" в полете, почему бесновался лейтенант.
- Нельзя, Силаев. Надо видеть. Надо... Теперь. - Тертышный запнулся, посмотрел в планшет. - Ты какой курс взял от Гуляй-поля?
- В Гуляй-поле не был, - напряженно ответил Силаев.
- А где ты был? - Ведущий смягчил тон.
- В Пологах.
- В Пологах!
- Пологах, - твердо повторил Силаев.
Тертышный, с сомнением качая кудлатой головой, уставился в планшет, его нижняя губа, спекшаяся в жару кабины, недоверчиво отваливалась, а подсказка Силаева - "Пологи!" - делала свое дело. "Пологи, - с горькой пристыженностью думал он о себе, задним числом и потому легко, свободно восстанавливая ход событий. - Страшился их как черт ладана, готов был огибать за сотню верст, и не узнал. Населенный пункт Пологи принял за Гуляй-поле..." Короче, потерял ориентировку и упал бы где-нибудь без горючего, если бы не мелькнул, не попался ему на глаза странный, с выпавшей ногой ИЛ - свой, из восьмерки, Силаев! Ухватился за него как слепой, да так оно и было, - слепой от мандража и растерянности, - и колесо силаевской машины обернулось для него удачей, вывело на свой аэродром...
Он восстанавливал картину запоздало, легко и безрадостно: не открывшись, не поддавшись распознанию с воздуха, Пологи как бы продлевали свою темную власть над ним, обрекая и впредь перемогаться от вылета к вылету, когда волнения и страхи над целью не приглушаются, не скрашиваются надеждой, какую дают летчику признание, растущая самостоятельность, уверенность в своих силах.
Впервые за долгие месяцы, пожалуй, впервые после Сталинграда мрачные предчувствия Тертышного не подтвердились, - явился домой как следует быть, сел вместе со всеми, а гнет непосильного бремени иссушает его и точит; не дает ему авиация радости, одни страдания и муки, и нет впереди просвета.
- Что, гудут ноженьки? - переменил Тертышный гнев на милость, понимая, что он может оставаться на высоте в глазах других, но не Силаева. - Гудут, родимые?..
К вечеру того же дня из клубов пыли и копоти, поднятых влетевшей в шахтерский поселок "Т-тридцатьчетверкой", выросла возле штабного домика фигура в пятнистом маскировочном халате. Танк после короткой остановки прогромыхал дальше, пыль за ним осела. Разминая под накидкой затекшие члены, десантник-одиночка неуверенно, нетвердой поступью направился к штабу.
Его остановил дежурный.
- Не знаю, - улыбнулся незнакомец на вопрос дежурного, обнажая влажные белые зубы с темной промоиной посередине. - Не знаю, верно ли я направлен, туда ли попал...
Диалог между ними не завязывался.
- Кто вам нужен? - спрашивал дежурный.
- Но других-то штурмовиков на этом тракте нет? - отвечал вопросом незнакомец. - У вашего командира, к примеру, какой позывной?
Дежурный потребовал документы.
- Первый раз у летчиков, - говорил словоохотливый заезжий, обнаруживая под балдахином немецкую, фабричного изготовления финку с готическим вензелем на ножнах: "Solingen". - До этого приходилось восхищаться ИЛами с земли. Пожалуйста, - показал он свое удостоверение. "Капитан Епифанцев... Командир батальона..." Вздув огонек от кресала, напоминавшего кастет, он затянулся, оглядывая простор, изрытый ячейками зениток и оживленный скифскими навалами шихты. Со стороны огорода вплотную к изгороди штабного домика был подтянут ИЛ. В такой доступной близи от самолета капитан, должно быть, находился впервые. Мог его потрогать, подняться на крыло, сесть, с позволения хозяев, в кабину.
- Шоколад-то вам дают? - спросил комбат, попыхивая самокруткой. - Или так, болтают?
Сакраментальный вопрос солдатского веча.
- Килограммами, - отозвался Тертышный. - Махнем на цацку? Даю пять плиток.
Крыльцо оживилось - летчикам трофеи достаются редко. Силаев, слыша предприимчивого лейтенанта, пожал плечами. Дело в том, что шоколада у Тертышного не было и быть не могло. БАО не выдавал экипажам шоколад. В бортпаек (на случай вынужденной посадки) входила сгущенка, и пехота на переднем крае это знала. Однажды Силаев сам видел, как средь бела дня, под огнем два солдата вымахнули из траншеи на нейтральную, чтобы вытащить из упавшего ИЛа сгущенку.
Но легенда о шоколаде, которым вскармливают авиацию, не увядает.
- Ну, как? - лейтенант положил глаз на финку комбата.
Круто к нему оборотившись, отчего балдахин, стянутый у горла, внизу раздулся, пехотинец поднес к уху ладонь: ась? Что вы сказали?..
Он был контужен.
Батальон, которым командовал капитан Епифанцев, трое суток удерживал предполье высоты 43,1, терпя дробящие удары немецкой артиллерии и "юнкерсов". Уцелел при этом неполный взвод; комбату, по его словам, "помяли котелок", - он осторожно трогал голову, - "грунтом попортило ухо"...
- Поправляюсь! - громко заверял Епифанцев, с улыбкой входя в штабной домик. - Хочу вас благодарить, - говорил он, безошибочно признавая в сидящем за столом бритоголовом офицере командира полка. - Никому так не рады, как ИЛам и гвардии "катюшам". ИЛы подходят, сейчас по траншеям, знаете, шумок, их по моторам знают. Как бы, значит, побратимы, ради пехоты себя не пожалеют... Всегда над землей, чуть не на брюхе по окопам лазят!..