Какая-то девушка отчаянно отплясывает на лестнице.
Изображение на экране «скачет» – пленка затертая, да и видак не новый.
Гриша ударил по нему кулаком. Картинка выправилась.
– Это и есть твоя Грета Гарбо? – спросил он Нину, показывая на пляшущую на экране актрису.
– Какой ты темный. Это Марика Рокк. Я в кинотеатре пела, я все старые фильмы знаю. Этот называется «Девушка моей мечты». А ты вот о какой девушке мечтаешь?
– Я-то? Не знаю. Чтоб добрая. Чтоб готовить умела. А Лешка – о богатой. Но вообще-то, если на Лешку позарится какая богатая, так ей будет хорошо за семьдесят. И та будет дурой.
Нина оборвала его:
– Смотри лучше кино. Мама говорила, что оно трофейное. Его после войны привезли. Все видели эту картину по сто раз. У нас весь двор смотрел – мама рассказывала. А один мальчик всех тянул на дерево залезть. Говорит, если на дерево залезть, будет видно голую Марику, когда она сидит в бочке и купается. Бывают же дураки!
Нина вдруг вскочила, начала бить чечетку.
– Я так тоже могу. Даже лучше!
Она плясала без устали, а потом вдруг заплакала.
– Ты чего? – обомлел Гриша.
– Я никогда не плачу. Это так! Она про любовь поет, дура. Вот мне и стало грустно. Ты не думай, я сильная!
Фильм кончился, а они еще долго сидели на диване и просто молчали.
И не надо было никаких слов, им достаточно было молчать вдвоем.
ГОЛОС ГРИШИ:
– Поначалу я не понял, что со мной происходит. А когда понял, было уже поздно. Накрыло меня волной, из-под которой в одиночку не выбраться. Со мной такое было только однажды, в пятом классе. Но та девочка была моя одноклассница, и потом, рядом была мать. А теперь… Чужое место, чужой город, и Нина, которая старше меня на целых семь лет и к тому же любит какую-то женатую сволочь.
Ночью он пробрался на кухню, где на раскладушке спал Терещенко.
– Серега, Серега! – позвал он его.
Терещенко продрал глаза:
– А? Шо тебе, Гриня? Починить чего еще?
– Серега, у меня такое горе…
– Помер, что ли, кто? Поминки нужны?
– Да нет, я не к тому. Чего делать, когда ты влюбился?
– Я? Типун тебе на язык, Гриня!
– Да я влюбился, не ты. Что делать?
Терещенко обрадовано вздохнул:
– Тьфу ты! Шо делать, шо делать. Выпить треба.
И он полез за бутылкой.
Нина не спала. Она сидела с поварихой Элей на кухне кафе.
– Вчера у меня электропроводка перегорела от старости, – рассказывала Эля. – Названивала я в диспетчерскую так упорно, что обломала все ногти о диск телефонный. Сижу в темноте с поломанными ногтями, без сигарет. Жду электрика. Приходит наконец дядька лет сорока. Одно слово – слесарь. Я всех слесарями зову – электромонтеров, сантехников и даже которые с телефонной станции. Приходит тот слесарь, перегаром пахнет, весь помятый. Поковырял тупо проводку, посмотрел на меня, на свечку и вдруг говорит: «Ты что, одна живешь?» «Да, одна». «Так выходи за меня замуж. Одной жить не годится». Я говорю: «Я вечно котлеты пережариваю. И люблю другого человека». Ну это я про своего Смирнова, который то ходит ко мне, то не ходит. А слесарь спрашивает: «Тебя-то твой любит или как?» Я честно призналась: «Или как». Он перестал ковырять проводку, как будто обиделся, собрал свой чемоданчик – и на лестницу. «Вот пусть он тебе проводку и чинит, раз ты такая дура и так его любишь». Я его догнала и говорю: «Проводку он чинить не будет, потому что не умеет, это не его профессия. А вы дайте мне сигарету, хоть какой-то от вас толк будет!» Он достал мне одну помятую «Яву», дал прикурить и ухмыльнулся: «На кой ляд тебе тот мужик сдался? Любить надо мужиков, которые женятся и чинят проводки. Остальное – баловство». И ушел совсем. А я осталась одна. Чего, спрашивается, слесарь приходил? Замуж меня позвал и дал закурить. Но по большому счету, он, наверное, правду сказал. Не тех мужиков мы любим, понимаешь! Не тех!
Нина вздохнула:
– Эля, а я песни свои на кассету записала. Отнесу их на радио, там послушают и обязательно дадут в эфир.
– Кто о чем, а ты о песнях, – обиделась Эля. – Ты наконец реши, что для тебя важнее – любовь или песни.
– Для меня это одно и то же, – улыбнулась Нина.
– Последним делюсь с тобой, хлопчик. Помогает, даже очень. – Терещенко передал Грише бутыль.
– Не буду! Да я и не к тому.
– А я к тому! – Терещенко отнял бутыль и выпил сам. А как выпил – улыбнулся: – Жениться, значит, будешь? На гармошке сыграть нужно?
– Да я не к тому. Я влюбился. А про женитьбу пока не думал! Серега, у тебя есть жена?
Терещенко вздохнул:
– Жена есть, две дочки есть. Старшая теперь уж невеста – ей семнадцать. Ушли от меня… Мать моя только одна на целом белом свете в меня верит, а я ей денег не шлю. Потому шо все деньги, сам знаешь, на горилку проклятую уходят. А жену я ой как любил! У ней глаза – о! Как в той песне: «Три бриллианта в шесть каратов»! А фигура! Ой, как же я по той фигуре-то стосковался, по ночам так и снится. А у твоей-то как фигура?
– А я пока не всю видел, – честно признался Гриша.
– Так шо ж ты сидишь, сложа руки! – возмутился Серега. – Смелей надо быть! Раз-два – и всех делов… Мне потом расскажешь.
– Как это «раз-два»! Легко сказать раз-два! Да я же люблю ее!
– А она?
– Она меня не любит, она любит другого! У которого жена, трое детей и теща глухая! – заорал Гриша.
Из комнаты послышался злой голос разбуженного Леши:
– Я вам обоим сейчас такую покажу любовь! Если не заткнетесь, встану, не поленюсь, вы до конца жизни про всякую любовь забудете!
Оба вздрогнули, ибо знали, что Воронков в гневе ужасен. Потом Терещенко сказал очень тихо:
– Ты не бойся, Гриня. Горю твоему помочь можно, хоть оно и смешное. Я тебя научу, как с той певичкой хорошо поладить. Я ж человек тонкий!
Было уже очень поздно, Ира засиделась дома у Гены. Его маленькая комната вся была напичкана книгами, старой мебелью. Ира кормила большущего зеленного попугая, сидящего в клетке. Попугай кричал человеческим голосом: «Покорми Кешу! Покорми!»
Гена смотрел на Иру.
– Никогда не думала, что ты любишь птиц, – улыбнулась она. – Он и правда такой прожорливый?
– Нет, он даже не понимает, что кричит! Кеша мне от бабушки достался. Как и эта квартира. Старичок уже. Он меня еще молодым помнит. Если вообще у птиц есть память.
– Я в детстве мечтала иметь попугая и подзорную трубу. Смешная такая мечта, мальчишеская. Книжек начиталась про пиратов, – призналась девушка. – С Кешей, наверное, не бывает скучно?
– Это так. К тому же при всей болтливости он не лезет в душу и никогда не предаст.
Ира еще раз оглянула комнату.
– У тебя, как в музее. Я почему-то по-другому представляла твое жилище.
– Это все бабушкино. Раньше меня бесили старые вещи, а вот ее не стало – и оказалось, что я к ним очень привязан. Даже ремонт не хочется делать.
– Значит, ты боишься все разрушить?
– Как ты догадалась?
Гена смотрел на Иру влюбленными глазами.
– Я сама такая. Иногда понимаю, что в жизни надо что-то изменить, чтобы она двигалась дальше. Но становится страшно от мысли, что станет хуже, а то, что было, уже не вернешь.
– А что бы тебе хотелось изменить?
– Ну… Например, сделать ремонт в квартире.
– Точно. Обои уже давно обветшали, надо бы поменять их, а я представить себе не могу эту комнату другой. Эти обои кажутся мне самыми лучшими в мире, хоть они и немодные, и давно выцвели… Наверное потому, что у меня с ними есть какое-то общее прошлое.
– Но все равно когда-нибудь тебе придется это сделать. Они отжили своей век, все когда-нибудь кончается… С тобой не бывало такого, ты понимаешь, что тебе совершенно необходимо что-то для себя решить, а ты начинаешь сам с собой играть в прятки. Прячешь эту мысль в какие-то закоулки, а потом ходишь ищешь ее, но вместо нее находишь много других, неважных мыслей, и они заставляют тебя забыть о той, главной. Так продолжается бесконечно долго… Со временем ты забываешь, что же такое важное тебе надо было сделать, и это становится навязчивой идеей. А потом, когда вдруг вспомнишь, снова начинается игра.