В коридоре пахло супом, видимо, пришло время обеда.
— Куда, Мефодьев? — Кира Энгельсовна досадливо крикнула в селектор, — это я не вам!
— Я это… в туалет схожу.
Двери лифта открылись, выпустив Гошу в привычный холл, который он, тем не менее, едва узнал. Вместо крашеного гипсокартона на стенах были гипсовые панели, по углам стояли две большие кадки с пальмами, да и сама проходная выглядела совершенно по-другому. Большой стенд с фотографиями передовиков и надписью «Ленинградский завод «Ленинец» висел ровно там, где Гоша привык покупать чипсы в автомате.
На противоположной стене красовались электронные часы, показывавшие дату. Гоша посмотрел и почувствовал легкую тошноту: 14 июля 1985 года — день, когда погиб его отец.
На улице было жарко. Плотный воздух не поднимался вверх, держался возле земли горячей массой. Гоша шел в ней по пояс, ему казалось, что своим телом он раздвигает неподатливое пространство. Да много чего ему казалось — оказавшись в месте, где его не должно быть, Мефодьев чувствовал себя очень странно.
Он даже не сразу догадался смотреть по сторонам, а ведь посмотреть явно было на что. Лишь пройдя целый квартал, Гоша очнулся и понял, сколько вокруг интересного. Город, каким он был почти сорок лет назад, казался новым и восхитительным.
Металлические вывески на домах, автомат с газировкой за 3 копейки и главное — никаких иномарок на улице. Женщины и мужчины, довольно нелепо одетые, в свою очередь глазели на Гошу. Его потрепанные джинсы и рубашка в клеточку в их глазах выглядели так же нелепо, как и костюмы из дешевой синтетики в жаркий день.
Так, минут за сорок Гоша дошел до Фрунзенской. Там, за станцией метро притаился «Петмол», где работал экспедитором его отец — так, во всяком случае, однажды обмолвилась мама.
За круглым желтым зданием станции шелестели деревья. Солнце потихоньку садилось, тени перемещались по кругу, большие железные ворота были открыты, и возле проходной уже расползался народ. Гоша побродил вокруг да около и присел на скамейку, поставив рядом своё желтое ведро. Зачем он его взял вообще? Надо было оставить в «Заслоне», хотя…
— Чё, Пах, по пиву?
— Не, это разбавленное говно сам пей.
— Когда проставляться будешь?
Гоша вздрогнул — голоса звенели прямо у него за спиной.
— Скоро. Вторую половину получу за июнь, и накроем поляну. Только это, по-пионерски, мне сейчас деньги для сына нужны.
— Ну эт само собой. А жениться-то когда?
— Никогда. На Лариске я не женюсь, пусть хоть камни с неба падают.
По Гошиной шее поползли мурашки. Он вскочил, сделав вид, что всматривается вдаль, осторожно повернулся и увидел молодого парня — лет 25 от силы. Небольшого роста, тонкий в талии, но плечистый, на голове копна волос. И лицо: подвижное, живое, отзывчивое на любую эмоцию. Короче, это был улучшенный и не забитый жизнью вариант Гоши.
Парень поднялся и подошел к стене, где стоял мотоцикл. «Ява» — подумал Гоша и завис. Мимо промчалась дородная женщина лет пятидесяти.
— Мефодьев! Мефодьев, стой!
Гоша вздрогнул и еле поборол желание ответить. А парень на мотоцикле поднял голову:
— Что такое, Элла Николавна?
— Ты на Петроградку?
— Туда.
— Подбрось. Муж скоро придёт, а дома шаром покати.
— Легко, — улыбнулся тот, другой Мефодьев, и кивнул ей на заднее сидение. Женщина завозилась, подбирая платье, а Мефодьев наклонился к приятелю и шепнул, сверкая глазами:
— Ты прикинь, у него пальчики… вот такусенькие! И ноготочки на них — самые настоящие.
Мотоцикл взревел и рванул с места, а Гоша задохнулся — то ли от поднятой пыли, то ли от непонятного спазма, скрутившего горло.
Как он шёл обратно, он плохо помнил. Летний город, полный суеты и пыли, был восхитителен — если смотреть на прошлое через аккуратное окно, оно всегда видится прекрасным. И только самая обычная жизнь способна лишить романтики даже золотистые летние вечера.
Так вот он какой, Павел Мефодьев. Живой, гибкий, улыбчивый — неудивительно, что мать так боролась, и так ненавидела его, навсегда потеряв. Совсем молодой — сам Гоша давно старше его физически, а морально был старше, кажется, всю жизнь.
Этот парень хотел жить, радовался рождению сына, готовился к новой жизни. Совсем другой человек, которого Гоша не знал, но которому он охотно пожал бы руку. А шалава, с которой он разбился — опаздывающая домой пятидесятилетняя бухгалтерша. Как несправедливо вышло: этот парень достоин жизни, но если даже не жизни, то хотя бы доброй памяти. А не бесконечных ядовитых мыслей, крутившихся в Гошиной голове из года в год.