Но зато я решил, что, как Галилей, пострадал во имя науки. Я разглядывал карты и изучал названия парусов и рангоута корабля. Но с разочарованием вспоминал, что никогда не видел моря и не плавал ни на чем, кроме плоскодонки в пруду. Я мог лишь надеяться на будущее, как сэр Фрэнсис Дрейк из недавно прочитанного рассказа, который залез на дерево на Панамском перешейке и поклялся, что однажды пересечет под парусом далекий Тихий океан.
Примерно в десяти километрах к югу от Хиршендорфа располагалась небольшая возвышенность под названием Сент-Валпургисберг, совершенно непримечательная за исключением того, что с ее склонов стекали три ручья. Один впадал в Вербу, которая впадала в Одер, а он впадал в Балтийское море. Другой держал путь в приток Эльбы, впадающей в Северное море. А третий впадал в Март, который сливался с Дунаем под Веной, чтобы пробиться в Черное и Средиземное моря.
Мы с Антоном иногда ездили туда на велосипедах весной или осенью, когда ручьи становились полноводными, и перочинным ножом вырезали из деревянной щепки три лодочки, затем запускали по одной в каждый ручей, и их уносило течением. Наверное, они застревали в осоке в нескольких сотнях метров ниже, но всё же мне по-детски нравилось воображать, что, возможно, через несколько месяцев мое суденышко будет качаться на волнах у Золотого Рога или замка Эльсинор, или обогнет Шотландию с севера и окажется в Атлантике. Для меня это было личное обещание, как для дожа Венеции, обручившегося с морем, бросив в него кольцо.
Короче говоря, к двенадцати годам я сумел убедить отца разрешить мне стать моряком. Сначала он сопротивлялся; в основном потому, что никогда в жизни не видел моря или кораблей и просто не мог представить, что подразумевает карьера моряка.
Но в конце он неохотно согласился — в основном после чтения статьи в пангерманском националистическом журнале, который уверенно предсказал, что большая война за германское мировое господство будет на море, сначала с Великобританией, а затем с Соединенными Штатами. Моему прошению стать моряком также помогло вмешательство судьбы летом 1897 года. Отцовские акции неожиданно принесли хороший доход, и мы всей семьей в первый и последний раз поехали на модный адриатический морской курорт Аббация. На железнодорожной станции мы взяли фиакр и оставили чемоданы в отеле.
Потом я выбежал из фойе на набережную. И вот передо мной раскинулось море, предмет моих мечтаний, которое я так жаждал увидеть целых три года: ровное и сияющее, темно-синее, скрытое за лимонными деревьями и декоративной балюстрадой из известняка. Для отдыхающих в соломенных шляпах и кринолинах это было просто море в укромной бухточке в верхней части залива Кварнероло; море ручное и одомашненное, чуть больше озера. Но для меня под полуденным солнцем эта ультрамариновая гладь с легкой рябью, усеянная парусами прогулочных яхт, была чем-то гораздо большим, чем просто приятным дополнением к курорту. Я стоял на набережной и видел полным восторга взглядом начало океана, самую широкую в мире дорогу, ведущую в синие дали, навстречу приключениям и чудесам, какие только может вообразить мальчишечье сердце.
Проходящие толпы видели только лодки, купающихся и близнецов — туманные горбы островов Черзо и Велия, почти полностью закрывающих южный горизонт. Но в моем представлении там было всё: летучие рыбы тропических морей, извергающие брызги киты, окаймленные пальмами атоллы и находящиеся во власти лихорадки устья африканских рек, толпы на причалах Кантона, арктические льды и неизведанный Южный океан. Оставалось лишь перебраться через парапет и спуститься на узкий скалистый берег, чтобы коснуться его и сделать моим, своей страстью. Оно лежало там — скромное и обольстительное, но временами жестокое и опасное; иногда капризное и совершенно равнодушное к границам и притязаниям разных стран. Скажу с уверенностью, никто не выпустил бы карту с названием «Границы провинций и этнических групп Атлантического океана».
Две недели семейного отдыха в Аббации превратились в полный кошмар.
Отец кипятился, а мать дулась и страдала от обмороков и приступов истерики, в конечном счете ее госпитализировали в Фиуме с подозрением на бешенство. Но что касается моей карьеры, то она развивалась как нельзя более благополучно. Я отправился на пассажирском пароходе в Черзо, в свое первое морское путешествие, и ужасно мучился от морской болезни, потому что даже летом Адриатика бывает довольно бурной, когда несколько дней дует сирокко. Во время этой поездки отец (которому тоже было худо), стоило погоде наладиться, спустился в салон и вступил в беседу с молодым военно-морским лейтенантом по имени Генрих Фритч.