— А вы вместо этого восхваляете умершего, превозносите его.
— Уж будто бы! — говорит священник. — Впрочем, конечно, и мы можем впасть в крайность. Но мёртвый не слышит нас, и мы стараемся по крайней мере хоть немного утешить оставшихся.
Нотариус: Утешить оставшихся?! Даже когда они до смерти рады, что человек умер? Я имею в виду главным образом бессовестные преувеличения добродетелей общественных лиц, — от этого вам следовало бы воздерживаться.
Священник тихо:
— В этом есть доля правды. Но если б у вас был опыт в этом деле, вы увидали бы, что это не так просто. Муж с женой жили, может быть, как собака с кошкой, но если один из них умер, то другой приходит ко мне с целым ворохом похвальных слов и благословений и просит меня сказать их.
— Боже, неужели мы такие? — восклицает жена окружного судьи. — Я хочу сказать — люди вообще. Неужели мы такие жалкие?
— Это вовсе уж не так плохо. Во всяком случае для детей имеет значение, чтобы их отца или мать помянули добрым словом при погребении. Представьте себя на месте детей, если бы случалось обратное.
— Я заранее отказываюсь от этого! — объявляет нотариус.
— Да у вас нет детей! — замечает аптекарь.
— Нет детей! Нет! — подхватывают несколько дам. — Священник прав!
Фру Юлия, слегка улыбаясь:
— И мы, Гордон, тоже хотим, чтобы нас помянули добрым словом ради детей, хотя мы, может быть, заслуживаем обратное.
— Согласен, Юлия! За твоё здоровье!
Жена доктора через стол спрашивает своего мужа:
— Как ты думаешь, где теперь наши мальчики?
Доктор: — Ну вот! Наши мальчики!
— Да, я беспокоюсь, — беспомощно улыбаясь, говорит она. И при этом у неё прелестнейшее лицо и самые белые зубы.
— Вероятно, они опять на яхте и лазят по реям, — дразнит доктор.
— Ну, мальчики-то ловкие, — говорит нотариус.
Доктор подхватывает:
— Да, не правда ли? Но моя жена ни на минуту не выпускает их из поля зрения.
Старая Мать выходит вдруг из-за стола, неуверенно придерживаясь за спинки стульев. Никто не обращает на это внимания, но жена священника краснеет, как кумач.
Фру Юлия обращается к жене доктора и успокаивает её:
— А вы протелефонируйте домой и справьтесь о мальчиках.
Потом пили кофе с ликёрами в большой гостиной, но праздничного настроения всё-таки не создалось. Гордон Тидеман был разочарован: «Пусть чёрт устраивает роскошные обеды этим людям!» Каждый говорил несколько слов и умолкал, никто, казалось, не был сражён великолепием. Он больше никогда не пригласит их.
Когда подали виски, настроение сразу поднялось, стали разговорчивее, мужчины начали говорить громче, но ни одного слова о том, что было самым главным в данный момент: о празднике в старом доме, о великолепном приёме, угощении, о старинном серебре. Даже доктор, который происходил из видной семьи и знал толк в таких вещах, даже он держал себя как ни в чём не бывало.
Гордону Тидеману и в голову не приходило, что всё это в сущности было не чем иным, как только смесью хорошей еды с разными сортами вина плюс парад среди скупленной обстановки. Здесь жили случайные пришельцы, золотые цветы на стенах принадлежали другим. Гордон Тидеман не лез вперёд, не хвастал, но всё, что он делал, было заучено, и сдержанность его тоже была надуманной. В этом отношении у фру Юлии было больше прирождённого, к тому же она сразу побеждала своей естественной прелестью. А доктор Лунд? Он был окружным врачом, значит, не из этих докторов-выскочек, которые занимаются практикой в городе и постепенно вытесняют своих коллег. Когда-то он вышел из видной семьи, но об этом у него осталось лишь слабое воспоминание, и однообразное скитание по больным не облагородило его. Жену он взял из небольшого местечка на Севере, по названию Полей. Она была дочерью народа, звали её Эстер, образования и лоска не имела, но была по своему молодец, к тому же красива с ног до головы, великолепна, хотя и была матерью больших мальчиков. Когда она встала, чтобы пойти поговорить по телефону, никто не мог удержаться, чтобы не проводить её глазами.
Фру Гаген, жена почтмейстера, начала играть на маленьким странном рояле, который Гордон Тидеман купил за границей и послал домой вместе с другими редкостями. Он имел привычку извиняться за свой инструмент: «Впрочем, у Моцарта не было ничего лучшего». Фру Гаген была маленьким белобрысым существом, худенькая, со слегка вздёрнутым носом; ей было почти тридцать лет. Глаза у неё были близорукие, она прищуривала их, когда глядела на что-нибудь и откидывала голову. Она трогательно сыграла две вещицы, её попросили ещё, и она сыграла две-три пьесы и под конец менуэт.
Гордон Тидеман: — Вы извлекаете из этой шарманки больше музыки, чем она в состоянии вместить в себе.
— Шарманка эта достаточно хороша для меня, — сказала она и встала. — Потом она такая красивая: поглядите на эту лиру, на инкрустации!
— Вы учились в Берлине, я слыхал?
— Да, недолго.
— Нет, долго, — поправил почтмейстер, её муж.
— Но я не достигла никаких результатов.
— Ну, как нет! — заявил аптекарь со своего места.
— У фру есть ученики, которым она даёт уроки — пояснила фру Юлия.
— Всего несколько учеников, — согласилась фру, всё время умаляя своё достоинство.
Почтмейстер объяснил:
— Сначала она пела, но потом потеряла голос.
— О! И он не вернулся?
— Нет. Это было во время пожара. Её спасли через окно, и она простудилась.
— Да у меня и не было особенно хорошего голоса, — сказала она, улыбаясь, и обратилась с вопросом к аптекарю: — Ваша гитара не при вас?
— Я не смею в вашем присутствии прикасаться к ней.
— Но я слыхала вашу игру и раньше.
— Да, при некоторых извиняющих меня обстоятельствах.
— Гм! — ядовито заметил нотариус.
— Замолчите, нотариус!
— Ха-ха-ха! Никогда меня прежде не лишали голоса, ни в одном деле...
— Никогда? Разве?
— Ну что ж, я выиграл и то дело, на которое вы намекаете, Хольм. Выиграл дело! Норвежские законы позволяют даже нотариусам зарабатывать свой хлеб.
Окружной судья сидит и добродушно посмеивается над этой словесной перестрелкой двух противников, которые всегда готовы напасть друг на друга. В этот же момент вернулась жена доктора, и он спросил её:
— Ну, что, фру? Мальчики ваши были на яхте и карабкались на мачту?
— Нет, они удят рыбу.
— Ну да, мальчики всегда придумают что-нибудь опасное для жизни, — поддразнил её доктор.
— «Во всякое время пути его гибельны», — процитировала жена нотариуса; она была религиозна.
— Да, а вот мой муж находит, что для мальчиков нет ничего опасного, — сообщила фру Лунд.
Доктор покачал головой:
— Ну, на этот раз не я это нахожу, а сами мальчики.
— Ха-ха-ха!
— Впрочем, — говорит доктор, — по мнению моей жены, когда немного зябнут ноги, это равносильно лихорадке. Во всяком случае это грозит смертью.
— Ух! — содрогнулся кто-то. — Смерть!
— Да нам всем хотелось бы избежать её, — как какую-нибудь мудрость изрёк нотариус Петерсен. — Это так естественно.
Доктор: — Разве естественно? Вот лежит старик, ему девяносто лет, он должен умереть, но ему не хочется. Он живой труп, но все ещё не хочет сдаться. Лекарство, компрессы, питание... Уж до того отвратителен, грязен и худ, что до него невозможно дотронуться, а вот лежит на глазах у всех. Животное, которое должно сдохнуть, прячется.
Священник: — Но ведь это же человек, доктор!
— Ну, а что особенно изящное или красивое представляет собой человек? И нам бы следовало прятаться. Человек приводит меня в содрогание: длинные, толстые, некрасивые члены, кое-где волосы; кости и мясо, целая куча разных материалов, связанных в одно целое и образующих гротеск — фигуру человека на земном шаре. Неужели это красиво, с объективной точки зрения?..
— Да, фру Лунд красива, — громогласно прервал его аптекарь Хольм.
Минута молчания, потом всеобщий смех в гостиной: