Её удивление не знало границ, она с открытым ртом глядела на родителей.
— Да, это большая ответственность, — поддакнул Тобиас.
— И я вовсе не желаю, чтобы она тебя искусала и изуродовала или даже убила, Корнелия. Ну, Маттис, как тебе нравится твой новой инструмент?
— Маттис играет и днём и ночью, — сказал на это отец. — Да, уж это подарок, так подарок!
Август: — Я предлагал Корнелии подарок куда лучше, но она отказалась.
Мать строго поглядела на неё и сказала:
— И тебе не стыдно?
— Оставьте меня все в покое! — воскликнула Корнелия и села чесать шерсть.
Август принялся говорить о там, о сём; он был для этого достаточно добр: он мог себе позволить быть снисходительным с упрямой девушкой.
— Теперь, после дождя, есть, небось, пища на пастбище?
— Да, — отвечала мать, теперь у коров опять появилось молоко.
— Я хотел бы показать тебе вот это, — сказал Август и протянул Корнелии газету. — Что ты скажешь на это?
Оказалось, что они уже прочли статью: Беньямин из Северной деревни им показывал её. Разочарованный Август сунул газету в карман и сказал:
— Ну, конечно, в этом нет ничего особенного.
— Как нет? — Тобиас даже головой покачал. — Человек, о котором пишут в газете и всё такое! — И с этими словами Тобиас вышел.
Немного погодя и жена его направилась к двери.
— Зачем ты уходишь, мать? — закричала ей вслед Корнелия. — Всё равно по-другому не будет. Я сказала!
Постыдилась бы! — зашептала в ответ мать.
— А что же ты сказала? — спросил Август. Никакого ответа.
Он настаивал:
— Ты подумала о том, что я говорил тебе в прошлый раз, Корнелия?
— О чём это?
— Ну, если ты не помнишь... Но ведь я же просил тебя стать моей.
— Вы сумасшедший, — сказала она. — Фу! И такой старый!
Это был удар в грудь.
— Но я не старше многих других, — проговорил Август. — И кроме того, со мной дело обстоит так, что я мог бы одеть тебя в бархат и жемчуг!
Но нет, это неудачное самовосхваление ничуть не подействовало на неё, — она слыхала это раньше; да оно не ободрило, на этот раз и его самого.
Он сидел подавленный и жалкий, усы опять задрожали, глаза стали светлыми, как водянистое молоко.
— Я все хожу сюда и хожу сюда, потому что я не могу оставаться дома. Что мне там делать? По ночам я не сплю, а подхожу к окошку и гляжу в эту сторону, к тебе. Но мне нехорошо и дома, и я иду сюда. Не сердись, что я так зачастил к тебе!
— Уж о нас заговорили! — сказала она.
— Как заговорили? Разве не по делу приходил я каждый раз? Смотрел лошадь, покупал овец, обучал Маттиса игре на гармонике, и всё такое! И как бы там ни было, но я не такая личность, чтобы меня стыдились, — снова начал он хвастаться и испортил всё дело. — Так им и скажи от меня. Но само собой разумеется, ты не понимаешь, что я гибну. Но когда ты человек и не спишь, то ты непременно погибнешь. Если спросить себя, жив ли ты, то ты ещё жив, но уже не тот, кем был раньше: тебе не хочется есть, и нигде ты не находишь покоя, против прежнего совсем не то. Я сам не знаю, что со мной случилось. Но я могу снова стать таким же молодым и здоровым, как всякий другой, если ты, Корнелия, захочешь стать моей, ты снова сделаешь меня человеком.
— Нет, об этом уж лучше помолчите. Этого не будет.
— Но я бы хотел попробовать! — сказал он, убитый. — После всего, что было между нами...
— А что такое было между нами?
— Многое. С самого первого раза, как я встретил тебя в городе и ты поглядела на меня. Я почувствовал такую доброту и любовь к тебе, какую никто другой не сможет дать тебе...
Корнелия сложила чесалки и встала. Ей хотелось прекратить всё это. А теперь, когда слова уже не могли выразить его состояния, он схватил её и насильно посадил к себе на колени. Он был стар, но руки у него были мускулистые, она с трудом вырвалась от него и стала посреди комнаты. Всё-таки она была ещё не очень рассержена, никто не смог бы отнестись к этому лучше.
— Теперь вам надо уйти отсюда, — сказала она.
— Ты хочешь, чтобы я ушёл?
— Да, мне надо развести огонь и повесить котёл.
— Ты меня прогоняешь? Слышишь, Маттис, сестра твоя прогоняет меня.
— Нет, я не то хотела сказать.
— А я-то сижу здесь, люблю тебя и хочу, чтобы ты была моей...
— Да, но я-то вовсе не хочу вас, — сказала Корнелия. — Тут уж ничего не поделаешь.
Конечно, она не прогоняла его прямо, но она навязывала ему решение уйти. В этом не оставалось никакого сомнения. И, собравшись с силами, он против воли дотащился до двери и пустился в странствие. Его ноги словно поскрипывали, он шёл с трудом, шёл, как скелет. Он взял с собой один из зонтиков в сенях, а другой оставил. «Она найдёт его», подумал он.
То же самое и сегодня, каждый раз всё то же самое, ему некуда было податься. Но всё-таки ему удалось заметить, что родители были на его стороне. Это была очень хорошая и радостная вещь. Кто знает, было ли бедному Беньямину так же хорошо в этом отношении? Он в этом сомневался.
Но всё равно Август решил не ходить больше так часто в Южную деревню, чтобы не приобрести привычку преувеличивать. Он этого не хочет. Самое большее он сходит сюда ещё раз, чтобы получить от неё толковый ответ. Это-то она обязана сделать.
По дороге ему приходит в голову мысль о лодке, которую надо поднять на горное озеро. Он влезает на борт яхты, бродит по ней, исследует её основательно и ковыряет её тут и там, чтобы убедиться насколько она прогнила. Вероятно, о ней заботились в прежние годы, когда Теодор Из-лавки владел ею, и теперь, несмотря на небрежное отношение к лодке за последние годы, она смогла бы ещё выдержать мотор.
Август опять поднялся на палубу и отвязал лодку.
Пока он занимался этим, загудел пароход, идущий к югу, и причалил к пристани. На набережной было много народа: аптекарь и нотариус Петерсен, они отправляются в морское путешествие, доктор Лунд сопровождает их. Фру Петерсен тоже пришла и всё время плачет, муж утешает её и говорит, что ему совершенно необходимо ехать, чтобы купить стальные плиты.
Старая Мать тоже тут и, нисколько не стесняясь, на глазах у всех кивает аптекарю. Да будет благословенна она за великое мужество, с которым принимает жизнь! Щадя её, аптекарь почти не смеет кивать ей в ответ. Тогда она подходит к самому краю пристани, и он принуждён ответить ей. Она так красиво улыбается.
XXVII
Через несколько дней к Августу пришли мальчики доктора с запиской от Александера. Но они были до того дики, эти мальчики, что пока Август стоял и читал, они исчезли, и ему не удалось их расспросить.
На записке стояло:
«С правой стороны лошади. Отложи ладонь от крестца и две с половиной ладони от позвоночника. Проткни немного повыше, это не так точно. Вглубь на два вершка. Отто Александер».
Август решил, что это и есть знаменитый прокол лошади, когда у неё вздуется брюхо. Он положил записку в карман и удивился, что получил её таким образом, и что вообще цыган прислал её, а не принёс сам. Что бы это могло означать?
Вечером ему пришли сказать, что Старая Мать хочет поговорить с ним. По правде говоря, он собирался уйти, и по важному делу, но вот Старая Мать прислала за ним.
Она лежала в своей комнате, бледная и тихая, и ждала его.
— Мне нехорошо, — сказала она.
— Почему вам нехорошо? Что с вами?
— У меня рана, На-все-руки. Помоги мне и научи меня, как мне быть.
— Не знаю, сумею ли я. Какая это рана?
— Рана оттого, что я обрезалась. Я не смею позвать доктора, потому что он будет меня выспрашивать. А аптекарь уехал. Уж не уезжал бы этот аптекарь!
— Покажите мне рану, — сказал Август. — Она кровоточит?
— Сейчас нет.
Он откинул одеяло и решительно спустил рубашку, как если бы он был доктор.
— На груди? — воскликнул он. — Как это вас угораздило?
— Ножом. Это было так больно.
Август поглядел на неё:
— Так это был удар ножом?