— Я бы мог получить четыре, — ответил Больдеман.
Август: — Можете вы сломать эту стену сегодня после обеда, от трёх до шести?
На это они отрицательно покачали головой:
— В три часа? Нет.
— Можете вы сломать её в пять часов?
— Это возможно.
— Отлично, — сказал Август. — Это нужно сделать завтра, от восьми до часу. Вы меня поняли?
Да, они отлично поняли и часы, и всё остальное. Нужно было здорово поработать, чтобы в течение пяти часов сломать стену, хотя, может быть, она ещё не успела как следует застыть и превратиться в камень; тогда это значительно облегчит дело. Они несколько раз возвращались к этому вопросу и пришли к тому заключению, что нет на земле такой вещи, которой бы они не сделали для аптекаря, этого превосходного, совершенно необыкновенного человека...
Август пошёл в Южную деревню. Он шёл туда по делу, он нёс с собой новость: судьба мешала ему развивать дальше его деятельность. Теперь он шёл главным образом за ответом; пусть она не удивляется, — он ждал достаточно долго.
Как всегда, Тобиас и жена его вышли к нему навстречу и пригласили его войти, но Корнелии не было в избе. Мальчик Маттис сообщил, что он совсем недавно видел Корнелию на соседнем дворе, где Гендрик обучал её кататься на велосипеде.
Ага! Август был доволен: это доказывало, что ему удалось отвлечь её от Беньямина. Он протянул Маттису крону и сказал:
— Пойди, приведи их.
Прошло довольно много времени, прежде чем они пришли. Август сидел молча, опираясь обеими руками на трость, ему не хотелось сообщать новость одним старикам. Они въехали во двор на велосипеде, Корнелия сидела сзади. Они здорово злоупотребляли дорогой машиной, — двое взрослых людей по неровной дороге. Но он ничего не сказал на это: маленькая Корнелия была легка и тонка, её слишком плохо кормили всю её жизнь.
— А я ждал тебя, Гендрик, — сказал он.
— Как-так? — спросил Гендрик. — Мне хватит денег на весь завтрашний день.
— Но ведь у меня может быть и другое распоряжение.
Август обернулся к Корнелии и спросил её, любит ли она кататься.
— Да, — сказала она, — это ужасно весело, и потом Гендрик уж очень хорошо учит.
— Я подарю тебе дамский велосипед, — сказал он. — А что ты дашь мне за это?
— Мне нечего дать вам.
— А то, о чём я говорил с тобой прошлый раз?
— Он ни о чём не говорил со мной, Гендрик, — сказала она и покраснела.
Какое отношение имел к этому Гендрик? Но, чёрт возьми, они уже обменивались друг с другом загоревшимися взглядами. Да, он уже, никак, опять пользовался её милостями: велосипед и его высокая должность скупщика овец поразили её. Всё это имело крайне подозрительный вид.
Август объявил наконец свою новость, он сказал:
— Я не покупаю больше овец, Гендрик.
Все в избе разинули рты, а Гендрик воскликнул:
— Как же так?!
— Да, ты, вероятно, думал, что это будет продолжаться вечно, но этому наступил конец.
— Гм! — сказал Тобиас, — как же это может быть? Простите, что я спрашиваю.
— Дело в том, — объяснил Август, — что на горе не хватает больше корма для овец. Иёрн Матильдесен и Вальборг прибегали и предупредили меня. Ни одной овцы больше.
— Вот уж несчастье, так несчастье! — посочувствовал Тобиас.
Август очень неодобрительно отозвался о горе, здорово пробрал её: дрянная гора, пастбище всего лишь с милю, корма хватает всего лишь нескольким овцам, никуда это не годится! Ему бы ни в коем случае не следовало покидать Гардангерское плоскогорье. Когда-то там у него было тридцать тысяч овец. Пастбище простиралось на десять миль, и у него служило пятьдесят пастухов.
Опять он назвал эти крупные цифры, всё это было выше их понимания.
Гендрик, подавленный, спросил:
— Значит, мне больше не покупать овец?
— Нет, ты же слышишь. И потом, каких это овец ты прислал сегодня, одна кожа да кости! Ты нехорошо поступил.
Корнелия вмешалась:
— Не мог же Гендрик рассматривать каждую овцу, которую он покупал.
— Удивительно, до чего ты сдружилась с этим Гендриком! — сказал ей Август и ещё раз заставил её покраснеть.
О, до чего всё выходило не так, как ему хотелось! Вот теперь они у него на глазах занялись любовью.
— Давай-ка я послушаю, Маттис, многому ли ты выучился по части музыки за это время, — сказал он, чтобы окончательно не пасть духом.
Маттис ничему не выучился, но он принёс гармонику и положил её Августу на колени. Какая хитрость! Это — чтобы заставить его играть! Но разве у него было подходящее настроение, разве довелось ему испытать живую радость, целовать кого-нибудь? Он положил трость на стол и стал перебирать клавиши. Он был мастером в своё время, но клавишей было много, четыре двойных ряда, а его пальцы от старости потеряли гибкость.
И вдруг с отчаяния, потеряв голову, он стал играть песнь о девушке, потонувшей в море, и запел.
Опять все разинули рты: они этого не ожидала, они ничего не ждали, и уж меньше всего, что он запоёт, но он запел. Только бы он не пел! И не оттого, чтобы это как-нибудь портило музыку, но уж очень было неуместно для старого человека: он делался похож на карикатуру, нависшие усы так жалостно дрожали.
Все немного смутились. Он увлекательно играл длинные строфы, играл трогательно и на все лады, удачно вставит между каждой музыкальной фразой несколько звучных аккордов; этим в своё время он славился повсюду. Но старец, который поёт, эти усы, водянистые глаза, вся фигура...
Корнелия, крайне сконфуженная, схватил со стола его палку, погладила её несколько раз рукой и уселась, положив её себе на колени. Он заметил, и это его подзадорило; она сидела с его палкой и смотрела прямо перед собой, стараясь, скрыть, что она растрогана. Корнелия не могла знать этой песни: её пели два-три поколения до неё, в Сальтене её пели, пожалуй, тридцать лат тому назад, теперь песенка забыта. Но Корнелия слышала слова и не могла их не понять.
Он дошёл до того места, где девушка бросилась в море.
Здесь он выкинул фокус. Август видел, и слышал многое на своём веку и он умел производить эффект: фокус заключался в том, что он внезапно остановился и пропустил такт. В течение этой неожиданной и бесконечной тишины, длившейся несколько секунд, казалось, девушка погружалась на дно моря. После этого Август взял ещё несколько протяжных аккордов, и закончил.
— Возьми её! — сказал он Маттису, отдавая гармонику; вероятно, его пальцы здорово устали.
Корнелии он сказал:
— Хочешь, возьми себе мою палку.
Видно, она не так уж сильно переживала песню, ибо тотчас спохватилась и засмеялась:
— Нет, что вы, на что она мне?.. Как это красиво, то, что вы сыграли.
— Ты находишь?
— Да, это самое замечательное, что мне приходилось слышать, — подтвердил и Тобиас.
Жена его из стороны в сторону качала головой и тоже поддакивала:
— Да, да, мы никогда ничего подобного не слыхали.
И тут старики, стараясь поддержать его, хвалили вовсю, но это как будто бы мало действовало на дочь. Корнелия сидела и как ни в чём не бывало снимала соломинки, приставшие к нарядной куртке Гендрика.
— О, это пустяки в сравнении с тем, как я играю на рояле! — сказал Август. — Потому что тогда я играю только по нотам.
— Да, так-то оно бывает, когда человек — музыкальный гений! — поддакнул Тобиас.
Август продолжал:
— Если бы я не ходил по ночам, не размышлял бы и голова бы моя не была полна дел, я бы мог играть на рояле каждое утро.
— Вы не спите по ночам? — спросил Тобиас.
— Нет, редко. Я ведь говорил тебе, Корнелия, как обстоит со мной дело.
Она вздрогнула, словно ужаленная.
— Этого я не помню, — сказала она. — Ну, пойдём, Гендрик, поддержи меня ещё немного. Тогда я смогу сказать, что почти что выучилась.
Ну и сумасшедшая же! В такой момент учиться езде на велосипеде! Неужели же она не могла быть серьёзной хоть немного?
— Гм! — сказал Август и протянул руку по направлению к Гендрику. — Подай-ка сюда бумаги, относящиеся к твоим последним покупкам.