— Попробуй, сестричка.
И Расма вышла из землянки наверх…
Что было дальше, сын Расмы и Роби Тислера не смог вразумительно и связно рассказать Заречному. Знал, что мать с подругами прошла через все круги фашистского ада. Что гитлеровцы затеяли в захваченных землянках с ранеными «сортировку», перебив более половины неподвижных, беспомощных советских солдат, и никакой «красный крест» им не помог. И правильно поступили бойцы из последней, самой маленькой землянки, подорвав себя вместе с вошедшими к ним фашистами…
Заречный не скрывал своего восторга мужеством и цельностью боевого характера Расмы, он был уверен, что она — и з т е х т р о и х.
Он не выпускал из рук только что отглянцованных снимков, откровенно любовался сыном Расмы и Роби.
Мы перешли в кабинет, на маленьком столике дымился ароматный кофе.
— Коньячку? — спросил я, направляясь к бару.
— Знаешь… не хочу. Да ты не хлопочи! — прикрикнул он. — На свежую голову легче беседовать.
Он вновь принялся вспоминать подробности своей вчерашней встречи на берегу Нарвского водохранилища. Как представился ему вместо разлившегося просторно искусственного моря стоявший тут когда-то смешанный лиственно-хвойный лес, а за ним — переправа в Усть-Жердянке, вытянутый по болотам, лесам и кустарникам к северо-западу наш Аувереский плацдарм. И круглосуточные вздохи орудий разных калибров, вспыхивавший то здесь то там треск пулеметов и автоматов, частые шлепки вражеских мин.
— Почти всю войну мы просидели с тобою в болотах — на Волхове, у Ладоги, за Наровой, даже на Карельском перешейке, — раздумчиво говорил Саша, или Александр Алексеевич, — большой министерский начальник все-таки. — Сколько наших друзей пало в этих болотах, сколько деревьев, кустарников мы погубили, вытаскивая из трясин застрявшие танки, как только не ругали эти болота. Только после войны я узнал, что очень нужны они в природе, нельзя бездумно их повсеместно осушать — нарушается экологическое равновесие… Вот и на плацдарме за Наровой крестили эти болота почем зря, а они, может, помогали нам справиться с напиравшими фашистами.
— Ты хочешь гимн болоту сказать? — подзадорил я друга. И положил перед ним пятый номер «Таллина» за восемьдесят третий год. — В фильме эстонского кинорежиссера Рейна Марана говорится вот это…
Саша прочел вслух:
— Верно сказано. Верно. Только гимн болоту я вычитал у Межирова, кажется, точно не помню…
Саша помолчал, рассматривая снимки, потом начал подтрунивать над собой:
— Ты бы видел, как огорчился я, что эта молодежная компания с Айваром во главе нарушила мое одиночество на берегу Нарвского моря. Ну как же — помешали старому человеку предаваться воспоминаниям о его боевой юности, мечтать о близкой встрече с сыном друга! Не хотел дожидаться его возвращения в Ригу — поехал искать… а тут какие-то юнцы вторглись в мои пределы. Правда, местечко-то я выбрал уютное — мимо не пройдешь, не проедешь. Не подал виду, что недоволен… И вот о чем теперь думаю. Все-таки напрасно мы иногда сторонимся нашей молодежи. Они, конечно, другие, чем были мы в их годы. Так и время другое. Развитой социализм построили, сплошная высокая грамотность, эрудиция. Ловлю себя на том, что боюсь сплоховать перед ними, перед их знаниями, перед их прямолинейностью. А вот заговорил вчера — обыкновенные хорошие ребята, без комплексов, сын Роби уже в институте преподает, а девушка и два других парня перешли на третий курс, планируют в будущем году поехать со стройотрядом в Тюменскую область — возводить нефтегазовые предприятия. Там болот побольше нашего, а не пугаются ребята, не пугаются, понимаешь?..
Нет, не изменили моего друга Заречного минувшие четыре десятилетия. Даже интонация сохранилась: «Не пугаются, понимаешь?..» Когда отделение автоматчиков Роби Тислера разместилось на оставшихся двух «тридцатьчетверках» нашего взвода — там, под Синявином, Саша подошел к моему открытому водительскому люку:
— Ты видел? По-хозяйски как уселись! Понимаешь?
Он всегда, сколько я помню, восхищался автоматчиками-десантниками, располагавшимися перед боем на броне наших танков. Ведь гитлеровцы откроют ураганный огонь по танкам из всех видов оружия, мы, танкисты, все-таки за толстой броней, а стрелки открыты любой шальной пуле, любому осколку. В этом Заречный усматривал даже какую-то несправедливость. Пока командир роты автоматчиков однажды, услышав его, не сказал: