Месяц с лишним гремело, свистело, ухало на узком участке фронта между берегом Ладоги и Синявинскими высотами. Неимоверно трудно, просто невыносимо тяжело было пробиваться к Неве через топкие болота, через надежно оборудованную немцами на всю глубину систему дотов и дзотов, основных и запасных позиций, но войска Волховского фронта медленно и упрямо шли вперед, к ленинградцам, к Ленинграду. И Манштейн позднее напишет горькое признание: вместо штурма Ленинграда его армии пришлось вести тяжелое сражение южнее Ладожского озера. А его солдаты скажут: «Лучше месяц воевать в Севастополе, чем один день под Синявином…»
Наша выжидательная позиция располагалась вдоль большой вырубки — метров двести в длину и около сорока в ширину. Здесь мы готовили танки к бою, сюда подвозились горюче-смазочные материалы и боеприпасы. И отсюда, взвыв моторами, наши машины уходили на исходные рубежи, уходили в бой.
Где-то числа пятнадцатого или шестнадцатого сентября через вражеские позиции прорвался тремя «тридцатьчетверками» взвод лейтенанта Меркулова — из нашей роты. Он ушел далеко вперед, круша гитлеровцев огнем и гусеницами. И уже в те дни стал для всех нас живой легендой. Говорили, что танкисты совсем немного не дошли до пробивавшихся навстречу ленинградцев, наверное, они уже видели Неву, но были сожжены фашистами.
Помню, как убивался, беззвучно плакал механик-водитель с танка самого Меркулова, узнав о судьбе взвода. Высокий, худощавый, но довольно жилистый сибиряк, перед выходом в бой он неудачно сманеврировал танком. Я сам видел эту горькую сцену: заросший окладистой бородой лейтенант Меркулов стоял перед своим танком с поднятой кверху рукой и подавал команды водителю, сдававшему машину назад. Меркулов сигналил: вправо, влево, потом поманил ладонью на себя, чуть-чуть вперед. И в этот момент из-под гусеницы сорвалась расщепленная, почти голая ветвь сосны и острием полезла прямо в люк механика. Водитель инстинктивно подставил ладонь, чтоб отвести от себя острый сук — и взвыл от боли: сук проткнул ему ладонь насквозь…
Меркулов отбросил злополучный сук от танка, по-звериному рявкнул водителю:
— Вылазь!..
Вся рота знала, как любили они друг друга, как хорошо воевали еще между Чудовом и Новгородом, а сейчас дикая ярость захлестнула лейтенанта.
Санитар перевязал руку, водитель от боли прыгал перед танком чуть ли не на одной ноге и умолял Меркулова не снимать его с машины. Но лейтенант был неумолим, он посадил за рычаги новичка из резерва и с ним ушел в свой последний бой, из которого не вернулся.
Вот тут-то и появился у наших «тридцатьчетверок» Роби Тислер со своим отделением автоматчиков. И фотограф из армейской газеты. Снимок, бережно хранимый Сашей Заречным, сделан был в этот день.
Всего около недели фронтовой жизни, под постоянными бомбежками, артиллерийскими и минометными обстрелами провели мы вместе с отделением десантников, которым командовал младший сержант Роберт Тислер. Два раза ходили с ним в бой и в третий — прорывались ночью из окружения. Вот тогда и подошел ко мне Заречный. Темная высота маячила впереди, что-то ярко горело в километре от нас прямо на шоссе. Под ложечкой неприятно сосало, щемило, ведь никто не знал, прорвемся ли мы через вражеский заслон и все ли прорвемся. А пехотинцы-автоматчики деловито разместились на броне танков позади башен, делились друг с другом оставшимися сухарями.
— Как дома на печке устроились, не хватает, чтоб теща подала им туда блины!.. — восхищенно сказал Заречный.
Заречный, который только вчера отличился в последнем бою на острие нашего прорыва под Синявином. Он один с утра до вечера просидел в подбитом танке, уложив десятка два фашистов, пытавшихся захватить его машину. Он был из плоти и крови, боялся боли, боялся смерти, но все это уходило куда-то в сторону, когда надо было действовать, когда надо было воевать. Заречный уже умел воевать и по-прежнему умел восхищаться другими. Впрочем, с ним всю жизнь было так…
Часов пять просидели мы с Сашей у меня дома, потом бродили по Кадриоргу, и мой друг восхищался новым обликом Нарвского шоссе, «Русалкой», Екатерининским дворцом и парком, а возле домика Петра, закрытого на ремонт, разразился неожиданно:
— На следы деятельности Петра по сей день натыкаешься всюду, — говорил Саша восторженно. — Умел шить ботинки, строить корабли, на болоте возвел настоящую Пальмиру на севере, был и швец, и жнец, и на дуде игрец. Не царь, а работник, ученый, полководец!..
— Но все-таки царь, — подзадорил я.
— Да, конечно, — вздохнул Заречный. — Но кадры подбирал не по происхождению и знатности, а по деловым качествам!