И заживут, им можно верить.
А чего не хватало Айме с Эрвином? Как хорошо начинали они свою жизнь — в комнате общежития, не обремененные ни вещами, ни мировыми заботами. Теперь появилось все — и что-то безвозвратно ушло из жизни, надломился какой-то очень важный стержень.
Конечно, Айме понимает, какую жестокую обиду, даже оскорбление нанесли ее мужу этой проклятой историей. Она полностью разделяла его чувства. Но нельзя же топить обиду в водке, так опускаться. А если б у них была куча детей? Повлияло бы это на поведение Эрвина?..
Внизу, за окном, раздались громкие голоса. Кто-то куда-то бежал, тяжело топая сапогами. Уж не Эрвин ли объявился?
Айме, на ходу накинув на плечи легкий халатик, подскочила к окну, слегка отдернув тяжелую занавеску. На улице еще было темно, несколько тусклых фонарей освещали только себя… Но вот проехала «скорая помощь» — значит, в чьем-то доме беда. У женщины сжалось сердце. Опять вспомнила маленького Антса Жимкуса. Как завороженно смотрел он наивными голубыми глазенками на дядю-дирижера, даже наклонив набок светлую головку, а потом быстро бежал к первому ряду, где сидела мама, и что-то рассказывал ей, захлебываясь от восторга. Ярко одетая брюнетка с густо накрашенными полными губами и голубыми, как у сына, глазами, Лайне покровительственно притягивала Антса к себе и, как казалось со стороны, явно позировала перед толпой молодых ребят, сгрудившихся позади нее. Вот она какая красивая и внимательная молодая мама!..
Утром, не выспавшись, Айме спустилась вниз и на площадке первого этажа встретила соседку — полную, страдающую одышкой Мари.
— Слышала? — громко спросила Мари. Она всегда говорила громко, потому что работала в ткацком цехе и к сорока восьми годам стала жаловаться на уши.
— «Скорую помощь» видела…
— Вот-вот, была «скорая». Да не скоро пришла. Врачи сказали, что два перелома у мальчика — ручка и ножка.
Айме почувствовала, как будто что-то оборвалось в груди.
— С Антсом беда?
— С ним, бедняжкой. Проснулся ночью — мамы нет, на вечеринке у приятельницы задержалась. Парень как-то сумел открыть дверь на балкон…
Сердце у Айме уже ныло от дурного предчувствия, губы пересохли.
— С третьего этажа? — прошептала она.
— С третьего. Хоть жив остался. А если бы выше жили?
Страшное известие потрясло впечатлительную душу Айме. «Жив, жив остался!..» — часто повторяла она про себя. И представляла хрупкие ручку и ножку ребенка, сломанные при падении, и прямо-таки на себе ощущала невыносимую боль, которую должен был испытать несчастный малыш.
Лайне она увидела на другой день возле ее подъезда. Уже не столь яркую и накрашенную, но зареванную и несчастную. Почему-то Айме не почувствовала жалости к этой обычно гордой, даже надменной женщине. И прошла мимо, не поздоровавшись.
Надолго запомнилась Айме та страшная летняя ночь, тяжелые облака, закрывавшие небо. Долго еще тревожил и будил ее далекий крик ребенка. И жалела она, что это не ее ребенок — уж она-то уберегла бы свое дитя. И Эрвин стал бы другим. Не пришлось бы закрыть перед ним дверь, когда он две недели назад поздней ночью возник грязный и пьяный.
— Уйди! — жестко сказала Айме. — Ты не человек больше, я не люблю тебя!
Она искала еще более хлесткие, обидные слова, но он не дослушал, он, оскорбленный и не раскаявшийся, молча развернулся на сто восемьдесят градусов, тяжело пошел вниз по лестнице…
2.
Эрвин сидел в «Норде» пятый час. Он не заметил, когда за окном ясный августовский день сменился прохладным и темным вечером, когда в зале включили большой свет. Он сидел за маленьким столиком возле окна. Вначале один (собственно, почти один во всем ресторане!), потом вдвоем с каким-то бритоголовым толстяком, похожим на мясника, затем с кем-то еще, чей образ совершенно не удержался в памяти. А сейчас перед ним сидела улыбчивая молодая чета — он и она.