Вам все ясно?
Снега на посадочной площадке немного, по щиколотку. Торопливо отстегиваю ремни, выбираюсь из «качелей», вызываю коптер.
– Борт, я на грунте… тьфу ты… На снегу!
– Понял! – прорывается сквозь помехи голос пилота. – Ветер… ждать… десять минут!
– Что?! Повтори, не понял!
– …усиливается… десять…
И сплошной треск в эфире. Черт бы побрал эту магнитную бурю, похоже, она уже началась. И еще ветер. Он и вправду усиливается. Фактически началась метель. Пилот, как его там, Франсуа? Так вот, этот самый Франсуа, в сущности, все сделал правильно. Если бы он сел, то действительно не сумел бы взлететь. Мы застряли бы на Двенадцатой дня на два, а то и на три, и Тибальди потерял бы еще один коптер, что явно не прибавило бы ему хорошего настроения. Но всех этих «бы» не случится.
Станция под порядковым номером Двенадцать имеет стандартную трехмодульную компоновку. Научно-штабной модуль, жилой модуль и склад расположены в виде трехлучевой звезды. В идеале они должны быть соединены крытыми переходами, чтобы не нарушать климатический режим в помещениях при переходе из модуля в модуль, но, начиная со станции номер Восемь, расположенной у подножья горы Керкпатрика, переходы не монтируются – какие-то проблемы с поставщиками – и все модули снабжаются специальными тамбурами со шлюзовыми камерами.
Окна на станциях имеют овальную форму и по традиции именуются иллюминаторами. В научно-штабном модуле Двенадцатой все иллюминаторы освещены. Это внушает надежду на благополучный исход дела. Скорее всего, у ребят сломался передатчик, а у аварийного не хватает мощности пробиться сквозь магнитную бурю. В высоких широтах эти бури – сущее наказание. Они могут еще и не начаться, а связь уже отказывается работать, так сказать, в предвкушении.
Спутниковые средства в этом случае бесполезны, всякие длинно– и средневолновые передатчики тоже. Лишь переносные рации, старые добрые уоки-токи, позволяют держать тактическую связь, но их предел – десять километров, и точка.
Станция совсем рядом. Вызываю ее на нашей, аварийной частоте – тишина. Внутри холодеет, но тут же приходит успокоительная мысль о том, что у ребят просто не включена рация. Коптера они не видят, за воем ветра не слышат и о моем прибытии не знают. В общем, никакой паники, мне осталось сделать с дюжину шагов до тамбура – и я все узнаю.
Пытаюсь вызвать Франсуа – бесполезно. В эфире сплошной треск и фоновый шорох, порождаемый взбесившимися частицами, извергнутыми из недр нашей звезды. Оборачиваюсь. Коптер висит на прежнем месте, сияя огнями. Он похож на какой-то новогодний девайс.
Порыв ветра бросает мне в лицо пригоршню снега. На мгновение светящиеся теплым, домашним светом окна модуля исчезают в метельной круговерти. Проклятье, надо спешить. Я знаю не менее десятка историй о людях, которые были застигнуты метелью буквально у стен станции, но теряли направление и уходили в снега.
И я видел этих людей потом, когда их находили – если находили – и привозили к нам. Черная кожа, скрюченные пальцы, замерзшие глаза… Почему-то у тех, кого убивает холод, глаза всегда открыты.
Моргом на Центральной заведует человек с веселой фамилией Обэрнод. Бледненький, с красными жилками на носу и выцветшими глазками. У него есть странная привычка расхаживать по моргу, почесывая спину арбалетной стрелой. Покойников он выкатывает для следственных действий лично и всегда с интересом наблюдает за реакцией посетивших его обитель Танатоса.
Они, убитые холодом, лежат, задрав щетинистые подбородки. А еще все они улыбаются. Я не припомню ничего ужаснее этой улыбки, хотя я повидал на своем веку немало вещей, от которых у обычного человека волосы станут дыбом. Одна только зачистка в Претории чего стоит, когда против нашего взвода из трущоб вышло не меньше тысячи обдолбанных боевиков «Черного фронта» с ожерельями из человеческих пальцев на шеях…
В общем, к дьяволу воспоминания. Я бегу к станции, с трудом выдирая ноги из рыхлого снега. Вот и соединенные фалрепом вешки, указывающие путь к тамбуру. Сквозь метель проглядывают лазерные маркеры у дверей. Снова оборачиваюсь и вижу, как тусклые огни коптера начинают удаляться, одновременно поднимаясь. Пилот не стал дожидаться окончания им же самим установленного десятиминутного срока и улетел. Кто-то скажет – сбежал, но этот кто-то не видал здешних метелей.
По крайней мере, я ни в чем не виню этого Франсуа. Метель когда-нибудь да прекратится, а вот если коптер совершит вынужденную, это выйдет боком всему Комитету по освоению.
Тамбур. Набираю стандартный код. Он един для всех станций – зачем, а главное, от кого придумывать замысловатые шифры? Шесть нолей и единица. Пронзительно пищит электромагнитный замок, дверь распахивается.
Ну, вот я и на месте.
Внутренняя дверь открывается с характерным чмоканьем селикогерметизатора. Машинально смотрю на строчку анализатора атмосферы, выведенную на внутреннюю поверхность визора – воздух пригоден для дыхания. Это важно, а то всякое бывает. Однажды, например, на счастливой Семерке сработала аварийная «супернадежная» система пожаротушения – и девять человек задохнулись от газа.
Отстегиваю шлем, оглядываюсь – и сердце сжимается от дурного предчувствия.
Наверное, подобное чувство испытывал капитан Дэвид Рид Морхауз и матросы с «Деи Грация», когда поднялись на борт злосчастной «Марии Целесты».
Научно-штабной модуль Двенадцатой сияет огнями. Горят даже две настольные лампы и свет в уборной. Работают компьютеры и рация, включен телевизор – он показывает «белый шум».
Дверь в лабораторию открыта настежь, за нею виден спектрограф и электронный микроскоп – оба включенные.
И ни души.
Собственно, я это понял, едва переступив порог модуля. Присутствие человека ощущается сразу, шестым чувством, если хотите. В данном случае это самое чувство молчит.
– Эй! – кричу на всякий случай, для очистки совести. – Здесь инспектор Службы чрезвычайных ситуаций Комитета по освоению Йохан Миккели! Отзовитесь!
Тишина, нарушаемая лишь шуршанием телевизора и доносящимся сквозь стены воем ветра. Со стены, с голографического календаря, мне весело улыбается озорной кролик, символ прошлого года.
Все, инспектор, игры закончились, началась твоя работа. Действуй.
И я начинаю действовать. Быстрый осмотр всех помещений не дает никаких результатов – модуль пуст. Судя по некоторым оставленным предметам – электрочайнику с водой, печенью в вазочке, – люди покидали его, намереваясь вернуться, но вот когда это произошло?
На столе лежит включенный букридер. Я смотрю на экран – открыта сорок седьмая страница файлокниги какой-то Anna Matveeva «Pereval Diatlova» на русском или болгарском языке, я все время путаю их кириллицу. Букридер читал, судя по всему, Римчев. Как долго гаджет пребывает во включенном состоянии? Букридеры, подобные этому – с экранами на «электронных чернилах» e-ink, – не разряжаются неделями.
Пытаюсь по спикофону вызвать жилой модуль и склад – тишина. Сажусь к рации, вбиваю позывные нашего центра связи – нужно доложиться о прибытии и первых результатах, но эфир забит помехами так же плотно, как воздух над станцией снегом.
Надо идти в жилой модуль, потом осматривать склад. Придется пристегнуться к скобе у тамбура. Тонкий фал из кевлара не даст мне заблудиться в снегу.
Перед выходом делаю пометку на доске для записей, висящей у двери – ставлю дату и фамилию. До меня на доске никаких записей не было, что странно…
По загадочному стечению обстоятельств, которое русские именуют «закон подлости» (спасибо, шеф!), метель стихает через несколько часов после того, как улетел коптер. Связи по-прежнему нет.
Обследование жилого модуля и склада не дало никаких результатов. Складывается впечатление, что персонал станции был эвакуирован инопланетянами, причем по согласию ученых. Они заправили кровати, утилизировали мусор, сложили вещи – и погрузились на летающие блюдце.
Или ушли.
Но куда?
Вот уже три часа кряду копаюсь в компьютерной сети станции. Ничего необычного, все штатно – рабочие программы, записи об исследованиях и экспериментах, файлы отчетов, личные файлы (по большей части фотографии родных и близких), фильмы, музыка…
Муляж. Это слово всплывает из подсознания и маячит передо мною, словно воздушный шарик. Все здесь – и эта образцово-показательная станция, и четверо геологов, и заправленные постели, и букридер – словно бы один большой муляж, ширма, за которой скрывается какая-то зловещая тайна.
Сюда нужно не одинокого инспектора из СЧС, а полнокомплектную бригаду следователей из службы безопасности Комитета.
Связь, мне нужна связь! По сути, вся наша цивилизация сегодня – это каналы обмена информацией и линии связи. Без коммуникации мы – ничто…
Так, отставить рефлексию. Метель стихла, закончится когда-нибудь и магнитная буря. У меня есть время, и я должен, обязан разобраться, что произошло на станции под номером Двенадцать.
Возвращаюсь к компьютеру. Пытаюсь понять, над чем трудилась четверка геологов в последнее время. В файлах отчетов бросается в глаза слово «трещина»: «повторных спуск в трещину», «необходимость нового спуска в трещину», и даже «пора вновь посетить трещину».
Трещина – это один из разломов Герхарда – Дубинина, тот самый второй. Фактически – щель во льду шириной несколько десятков метров и глубиной четыре с лишним километра. В ней оборудована система спуска и подъема, нечто вроде свободно висящего лифта на тросах.
Трещина, трещина… Геологи брали с ее дня образцы для исследований. Но зачем они так часто опускались туда? Достаточно было и одного раза – насобирал камней, наотбивал осколков – и сиди, разглядывай их под микроскопом, трави кислотами, просвечивай, спектрографируй…
Мне нужно передохнуть, выпить кофе, перекусить – и подумать. Лезть в трещину категорически не хочется. Четыре километра, клеть подъемника, бездна под ногами – с моей акрофобией это настоящее испытание.
Но лезть придется. У меня пока одна-единственная рабочая версия – геологи в нарушение инструкции спустились в трещину все вместе, и там, внизу, с ними что-то случилось.
…По стеклу иллюминатора ползет прозрачная капля конденсата. Иллюминатор выпуклый, похожий на те, что имеются на самолетах ледовой разведки – этакая стеклянная чаша или миска полуметрового диаметра. Если вставить в него голову, можно увидеть то, что находится прямо внизу или сбоку. Я понимаю, для чего такие обзорники нужны на самолетах полярной авиации, но зачем он здесь, на станции номер Двенадцать?
На всякий случай – все нужно проверить самолично, это один из главных принципов нашей работы – наклоняюсь, всовываю голову в иллюминатор и упираюсь лбом в ледяное влажное стекло. Что я отсюда увижу? Слева – угол научно-штабного модуля, антенну, темный абрис жилого модуля, а за ним – пятно склада.
Справа – входной тамбур, стойки лазерных маркеров, чтобы не промахнуться мимо двери в метель.
Изгибаюсь, точно беспозвоночное, и смотрю вверх. Там, в темно-синей бездне, тлеют холодные звезды. Рисунок созвездий незнакомый, чужой. Да и все тут чужое, незнакомое, непонятное…
Краем глаза улавливаю какое-то движение. Рефлексы срабатывают вперед разума, – а ведь еще древние мудрецы утверждали, мол, мысль – это самое быстрое, что есть во Вселенной! – я отскакиваю от иллюминатора, принимаю базовую стойку, правая рука сжимает рубчатую рукоять парализатора, левая жмет кнопку наплечного мультирегистратора событий. Только после этого начинаю анализировать – что же могло меня встревожить?
Через длинную цепочку логических рассуждений прихожу к мысли, что скорее всего я среагировал на скользнувшую по вогнутой поверхности иллюминатора капле конденсата, в которой преломился свет ламп.
Искажение, рефракции, оптические иллюзии… Жюльверновщина какая-то!
Убираю парализатор в кобуру, возвращаюсь к иллюминатору. И все же – зачем он тут нужен? Что обозревали, за чем наблюдали через него Римчев, Оуэн, Мерида и Канкун? Не за звездами же!
Еще раз всовываю голову в стеклянный колпак. Угол модуля слева, тамбур справа. Хорошо видна дверь и часть стены за нею. Стойки маркеров, снег, следы…
И вдруг я понимаю, что следов у двери стало больше. К четкой цепочке моих отпечатков, ведущей от склада – я возвращался оттуда, уже когда метель стихла, – прибавились новые. Кто-то буквально только что подходил к модулю и пытался попасть внутрь. И именно этого «кого-то» я заметил боковым зрением, когда разглядывал звезды.