Потом все успокоилось. Алексей понемногу обвыкся. Разговор забылся. И ни хозяйка, ни ее жилец не вспоминали о нем. У Жаркова было много работы. Он то и дело мотался в город, выписал новой техники. Начал ввод новых кормов, что, по предварительным расчетам, должно было сэкономить колхозу хорошие деньги. И Жарков ненавязчиво подталкивал председателя к мысли купить для деревни новый «ЗиЛ-130». Потом тихо умер почтарь Егор Семеныч, да утонули на пруду двое девчат. Их подняли в работники.
Жарков смотреть уже не ходил. До сих пор неприятно было вспоминать, как рвал с костей мясо председателев зов. Но зато все чаще стал ходить в поле, смотреть на работников, прикидывая, как еще можно использовать мертвые руки. Говорил с погонщиками. Долго пытал Савву Кондратьевича и его родных, как именно дают они приказы работникам и как направляют мертвецов, когда ведут на работу и обратно.
Никто толком ответить не мог. Не задумывались знаменские о том, что да как. И объяснить не сумели, но зато приобрел через свое упорство новый зоотехник славу человека толкового, ученого и ответственного.
Домой он приходил поздно. Пили чай, разговаривали все больше о свиньях. Победа, любимица Евдокии Марковны, в этом году должна была идти на замену, возраст вышел, да и поросилась последний раз скромно, не по регалиям – всего шесть поросят против прежних десяти. Баба Дуня грустила, жалела подопечную, просила выписать пенсионерку ей в домашнее хозяйство. Но громадная Победа тянула килограммов на триста, и председатель всерьез рассчитывал сдать эти триста килограммов государству, а бабе Дуне за отличную работу выписать одну из вислоухих сестер Чуберлена.
От переживаний Евдокия Марковна побледнела, морщинки на висках и скулах стали заметнее, углубились.
– И мне на замену пора, как Победе, – приговаривала она с усмешкой, глядя в круглое зеркало в стенке шкафа и оттягивая пальцами сухую, все больше сминавшуюся от времени кожу на щеках. – Что-то старая я стала, а, Алексей Степаныч? Может, замуж сходить, пока ноги ходят?
– Где ж я тебе, героине труда, жениха найду? Ты у нас и свинарка какая, и передовик, и красавица, – подначивал зоотехник.
– А ты мне генерала приведи, – хихикала баба Дуня. – Чтоб на маршала Рокоссовского был похож. А я уж расстараюсь, сброшу лет тридцать, а то и тридцать пять.
Баба Дуня повязала платком белеющую день ото дня голову. Вынула из шкафа новый халат, посмотрела.
– А что, Алексей Степаныч, может, этот на смертное оставить. Хороший, с цветами. Поднимет меня председатель в работники, так ты попроси девок меня переодеть в новое. Чтоб уж в рванине не ходить. Да пусть волосы мне остригут. Лохматой и неприбранной стыдоба.
– Да не поднимет тебя Савва Кондратьич в работники, – отозвался Алексей, которому было досадно возвращаться к этой теме. – Я с ним поговорю. Чтоб уж ты не волновалась.
Баба Дуня усмехнулась, не поверив, повесила в шкаф халат.
– Ты лучше попросил бы его печку нам побелить. Пооблупилась, а когда я в работницы пойду, тебе изба достанется. Негодно зоотехнику молодому красивому в доме с такой печкой. Вот, погляди, и здесь, и здесь облупилось, и под кроватью.
Евдокия Марковна нагнулась, указывая пальцем на большую трещину в беленом теле печи, что ныряла понизу под кровать. И тут охнула, покачнулась да так и ткнулась лбом в пол, в круглую кроватную ножку.
– Ты что это? Баба Дуня? – взволнованный Алексей подбежал, попытался поднять хозяйку, но она повисла у него на руках. Щеки Евдокии Марковны побелели, губы сделались сиреневыми, под глазами – словно кто мазнул синей краской – легли тени.
– Это ты брось, мать моя, – испугался Жарков, похлопал ее по щекам, осторожно опустил на пол. – Ну-ка, нечего разлеживаться. Открывай глазки. Тебя Победа ждет.
Но баба Дуня лежала ровно и тихо. И Алексей понял, что сделать уж ничего нельзя. Он перенес хозяйку на кровать и пошел в сени. За воротами уже звала товарку соседка Анфиса, с которой Евдокия Марковна вместе ходила на работу.
Анфиса и побежала по деревне сообщить, что Марковна преставилась.
А Жарков, забыв о делах, отправился прямо к председателю.
Савва Кондратьич, суровый и неподвижный, как свая моста, выслушал зоотехника молча. На его лысеющей голове замер солнечный блик, пробравшийся через щель в шторе. Наконец председатель пошевелился, переменил позу, поправил воротник. И Алексей увидел, что и рука, и шея председателя сплошь залиты синим. Разрасталась гниль.
– Нет, Алексей Степаныч, – отрезал он строго. – Марковну в работники поднимем в полдень. Раз уж просила ее прибрать – выпишу наряд Анфисе и Катьке, пусть на работу утром не идут, переоденут покойницу и сделают все, как хотела. А к полудню я ее подниму, медлить тут нельзя. Чем дольше лежит, тем труднее возвращается, да и работают лежалые хуже. Свежим все втолкуешь, а эти стоят, качаются, повторяй им задачу по сорок раз. Так что извини. Порядок есть порядок.
Алексей попробовал возразить, но Савва Кондратьевич отвернулся, вынул из ящика стола папку, завязанную лохматой тесьмой, и углубился в расчеты. Отвлекся лишь на секунду – подписать плакальщицам наряд на «ритуальные действия».
Жарков вышел. Но, вместо того чтобы пойти и отнести наряд подругам бабы Дуни, он отправился домой. Дом уже опустел. Все разбрелись по работам, но Алексей заметил следы присутствия соседей. Посуда, оставшаяся после завтрака на столе, была унесена в кухню, все прибрано. Зеркало на дверце шкафа загородили черной тряпкой. Из-за этого шкаф не закрывался плотно, и в приоткрытую дверь Алексей увидел изрядно поредевшие остатки гардероба Евдокии Марковны. Видно, побоялись бабы, что, пока суть да дело, все, что получше, растащат соседки. Вот и взяли сразу, на что глаз упал.
Алексей зачем-то выдвинул ящики комода и отметил про себя, что и постельного белья, и полотенец убавилось знатно.
Евдокия Марковна лежала на кровати со сложенными под грудью руками. Словно спала. Только пара мух бродила по ее лбу, на котором слева остался отпечаток ножки кровати, о которую она ударилась, падая. Одна муха запуталась в волосах и рассерженно зажужжала. Жарков согнал нахалку, невольно притронувшись к холодному неживому лбу покойницы. Она лежала печальная и покорная судьбе, только где-то в складках губ почудилась ему серенькая тень разочарования.
Зоотехник вышел в сени, принес большую мешковину и топор. Снял пиджак, повесил в шкаф, чтобы не испортить. Закатал рукава рубашки и край штанов. Выставил за дверь сапоги. И принялся за дело.
Сложить то, что получилось, в мешок было нетрудно. Тело Евдокии Марковны, безрукое и безногое, лежало на кровати, завернутое в простыню, как большеголовый младенец. Может, и под силу председателю или кому-то из правления было призвать обратно свинарку бабу Дуню, но то, что от нее осталось, едва ли годилось в работницы.
Отрубленное Алексей свалил в мешок и вынес в сени. Вернулся в избу, наскоро протер полы, убрал пропитанную кровью ветошь. А потом отправился с мешком на ферму.
Свиньи, казалось, ждали его. В их мутных черных глазках на мгновение зажегся крошечный огонек узнавания. Но потом в кормушку высыпалось содержимое мешка. И неторопливые розовые дирижабли двинулись к еде, позабыв о госте.
Невдалеке визжали и рвались к старшим поросята. Жарков подошел к загону с молодняком, вынул изрядно потяжелевшего Чуберлена и, не глядя на недавнего соседа, отнес в другой конец свинарника, где не было слышно оживленного похрюкивания жрущих свиней.
Поросенок обиженно взвизгнул. Алексей перегнулся через загородку и потрепал Чуберлена по щетинистой спине.
– И ты станешь большой свиньей, – утешил недовольно ворчащего свиненка зоотехник. – Успеется.
Солома с края загона прилипла к рубашке на животе и груди. Жарков стал отряхиваться. Сперва неторопливо, небрежно, а потом все скорее и ожесточеннее, словно боясь, что грязь проест ткань рубашки и вцепится в кожу. Выскочил на улицу, плеснул в лицо водой из поилки, утерся рукавом.
Полегчало. Стрекот кузнечиков и журчание каких-то мелких птах, невидимых в синеве и ветвях, почти заглушило жадные звуки свиной трапезы. Алексей почувствовал, что ноги едва держат его, обвел взглядом двор, выбирая, куда присесть, чтобы перевести дыхание и унять расходившиеся нервы.