— О галстуках отдельный вопрос есть!
— О неудах, о танцах-манцах! — засмеялись за столом.
— Ти-хо! — рассердился Чуплай. — Я еще не кончил. Орать потом будете. Вот я и говорю — сделать доклад, чтобы кое-кому мозги вправить. Кто у нас может сделать доклад? Давайте поручим Бородину. Нет возражений? Запиши, Мотя, в протокол.
— Не поручить, просить, — поправил Светлаков. — Неудобно все-таки.
— Все равно, — отмахнулся Чуплай и стал загибать пальцы. — Второе — неуды к Октябрьской ликвидировать, третье — чистоту в городке навести, четвертое — вечер хороший подготовить.
— Василь Гаврилыч хор собирает!
— Оперу хочет ставить!
— Не оперу, оперетку!
— И не к Октябрьской, к Новому году…
— К черту оперу, даешь синюю блузу!
— Хватит блузу! Оперу!
Чуплай метнулся, схватил кусок мела и грохнул по столешнице, от мела полетели крошки.
— Не галдите, как сороки! Опера, опера! А какая опера? Вы спросили у Василь Гаврилыча? Может, там революцией не пахнет, одни графы да князья…
Сережа с Валькой мыли нарочно помедленнее, протирали подножки у парт, подбирали соринки в столах.
Сережа вопросительно поглядывал на Вальку. Ячейка!.. Ей до всего дело! И до неудов, и до галстуков, и до танцев… Значит, она в городке самая главная. Не учителя, не Бородин, ячейка! Чуплай так и сказал: поручить Бородину… А это кто кого отчитывает? Сережа выглянул из-за шкафа и увидел, как Мотя размахивает руками перед самым носом Чуплая.
— Не все правильно говоришь, комсомольский секретарь, завираешься. Неуды ликвидировать, а танцы зачем? У тебя кто вальс станцует, тот против революции. А где это записано? В городах танцуют, а нам нельзя!..
— Кто танцует? Нэпачи, перерожденцы всякие.
— Ничего не перерожденцы, заводские ребята. Я сама у них в клубе была, в гости к сестре ездила…
— Вот откуда это дрыгоножество пошло! Некрасова привезла! Ты и будешь отвечать. Персонально! — пригрозил Чуплай.
— Так чего в танцах плохого? Хулиганить ребята меньше будут!
— Лучше скажи, самой танцевать хочется…
— Хочется! — вспыхнула Мотя.
За Мотю вступилась стриженая очкастая девчонка и какой-то тихоня парень, который до этого не сказал ни слова. Светлаков с важностью процедил:
— Революция не пострадает. А чего ребятам делать на вечерах? Целоваться?
— Ага, не все твердолобые! — обрадовалась Мотя. — И про оперетку ты, Чуплай, неправильно сказал. К Октябрьской надо концерт подготовить, а к Новому году — оперетку.
Сереже очень хотелось узнать, кто кого переспорит, Чуплай Мотю или Мотя Чуплая, и будут ли ставить оперетку, но дело испортил Валька. Дежурные давно закончили уборку и смирно сидели на задней парте. Они просидели бы так все собрание, но, когда заговорила Мотя, Валька не выдержал и подскочил.
— Конечно, оперетку!
Чуплай просверлил мальчиков черными глазами.
— Вы еще здесь?!. Марш в два счета!
Не мог Валька помолчать! Сережа сердито глянул на Гуля и неохотно пошел к двери, за ним понуро поплелся Валька. По дороге они молчали. Возле общежития Валька повернулся во все стороны и, убедившись, что поблизости никого нет, прошептал Сереже на ухо:
— Вот я подрасту и тоже… Накатаю заявление в комсомол…
Сережа кивнул головой. Валька как-то угадал его думку.
КОММУНА
Над резным карнизом вьется алый флаг на ветру, словно птица машет крыльями. Вон у птицы голова, вон хвост, который то вытягивается, то снова пропадает. Сейчас птица поднимется и улетит на поля, запорошенные первым пушистым снегом. Нет, не улетает, все машет крыльями, и к ней со всех сторон деревни идут мужики, бабы, старики, ребята. На школьном крыльце стоят пастух Емелька в дырявом зипуне, кузнец Петряй, черный как цыган, и приезжий солдат с винтовкой, а рядом с ними Сережин отец. Сняв шляпу и распахнув пальто (ему, наверно, не холодно), он громко читает какую-то бумагу. Вместе с клубами пара с губ слетают круглые, как шар, слова и долго стоят в застывшем воздухе. Толпа жадно слушает, а люди подходят еще и еще.
— Декрет о земле!
— Слышь ты!
— Ленин!..
Это как же Сережа попал в Бугры? Значит, он снова маленький? Конечно, маленький, Абанер — это просто сон. Вон в стороне, у ворот чернобородый лавочник Захар Минаевич с хромым мельником глядят на Сережу.
— Это чей пащенок? Учителев? Такой же разбойник будет!..
Вот так жалит крапива.
— Папа не разбойник!.. Он учитель, Илья Порфирьевич!..
Лавочник с мельником сердито отворачиваются.
Потом мужики и бабы, и Захар Минаевич, и кузнец Петряй куда-то пропали. Нет, Абанера не было, Сережа опять дома.