Мальчик одевался, мурлыкая под нос:
Что же еще здравствуй? Ах, да!..
Дверь широко распахнулась, на пороге показался Чуплай.
— Сай илет, кутырет! — сказал он громко.
Валька приподнял черную стриженую голову, Новоселов высунулся из-под одеяла, протер глаза.
— Не понимаете? Это я по-марийски здоровкаюсь. У нас в комнате печку перекладывают. Пустите хромого черемисина пожить?
Жить вместе с этим злющим Чуплаем! Сережа с Валькой посмотрели друг на друга, Женька равнодушно зевнул.
— Живи!.. — не очень охотно ответил Сережа.
— Так ведь я тоже не русский. Я еврей, — прибавил Валька и стал натягивать штаны.
— Все равно: русский, француз, татарин! — махнул рукой Чуплай. — Не против марийца? Хорошо! Сай!
Только сейчас Сережа заметил, что глаза у Чуплая узкие, скулы немного выдаются вперед. Не скажи Чуплай, что он мариец, об этом и не подумал бы никто. И про Вальку никто не говорил — не русский.
— Э-э, да у вас мелюзга собралась! — оглянулся Чуплай. — Один товарищ гимназист побольше.
— Они подрастут! — снисходительно уверил Женька и раскрыл перед Чуплаем портсигар.
Ребята с любопытством разглядывали вещи хромого. Деревянный чемоданчик, стопка книг, шлем с красноармейской звездой, бритва.
— Тебе, Чуплай, может, возле окна холодно, так я могу туда, а ты на мое место возле печки… — нерешительно предложил Валька.
Чуплай усмехнулся.
— Спи, Валька, возле печки. Только едва ли… возле нее согреешься. Дров-то у городка нет.
«А он не очень злой», — подумал Сережа.
Когда Валька принес из кухни чайник с кипятком, Чуплай весело крякнул, достал из чемоданчика полдесятка огурцов и бросил на стол.
— Ешьте, ребята!
Сережа вытащил из котомки остатки сала и две засохшие воблы.
— Копченка запылилась, а совсем свежая.
У Вальки нашлось две головки чесноку. Женька глянул исподлобья и поставил на стол горшочек с медом.
— Эка, мы разбогатели! — засмеялся Чуплай.
Ребята, обжигаясь, пили кипяток, ели огурцы, сало, рыбу, даже Валькин чеснок пошел в ход. Вместе с хромым марийцем в комнату пришла необыкновенная простота.
«Да он совсем не злюка!» — опять подумал Сережа.
— Давайте, ребята, коммуну устроим! Чтобы у нас в комнате все общее было!
— Устроим!.. — подхватил Валька. — Кто что принесет — всем поровну.
Женька промолчал, поглядывая на Чуплая, а тот, не спеша, жевал сало и, обжигая губы о железную кружку, дул на кипяток.
— Так это не настоящая коммуна будет. У нас в марийской деревне в прошлом году коммуна организовалась. Плуги, лошади общие, работают вместе, а едят кто как захочет.
— Конечно, кто как захочет… — буркнул Женька, но Сережа упрямо сказал:
— Пусть не настоящая, а мы все-таки устроим!
— Даешь коммуну! — гаркнул Валька.
Чуплай допил чай, отставил кружку.
— Пусть будет по-вашему. Все согласны?
Ребята недоверчиво посмотрели на Женьку, он пожал плечами.
— Я — за!..
С этого дня ребята по-братски делили хлеб, картошку, луковицы, вместе пили и ели. За кипятком на кухню можно сбегать всегда, а в обед повариха накладывала в котелки гороховицу, овсяную или пшенную кашу. Разносолов на кухне не водилось, абанерцы посмеивались: «Каша кашу погоняет», но ходили за обедами, просили добавки, и повариха не отказывала.
Недели через две к Женьке приехал отец. Увидев в окно, как он привязывает к столбу жеребца, сын торопливо затоптал папиросу.
— Вы, ребята, не проболтайтесь, что я курю. Да и про коммуну не надо… Отец у меня такой… Старорежимный.
Захар Минаевич был сегодня чересчур добрый. Он снял картуз с широким, как сковорода, верхом, замахнулся перекреститься, но увидел в углу вместо иконы портрет Карла Маркса, стал со всеми здороваться за руку.
— Здравствуйте, соколики! Значится, науку двигаете? Вот эта котомочка Сергею Ильичу от папашки и мамашки. А вот этот кулечек… Кто здесь часовщиков сын?.. Ты, чернявенький? Тогда, значится, бери. Заехал на базар в Смоленске, там меня и словила еврейская милость часовщикова Хая, пристала как банный лист — свези сыночку гостинец. Больно, говорит, Валька боек, в каждую дыру затычка. Скажи, чтобы не лез, куда не надо… Извиняйте, ежели не ладно сказал.