— Жена? — тихо проговорил Шалопуто себе под нос.
С тех пор, как они познакомились благодаря Кэнди, он провел с Женевой много часов, но ни разу не слышал, чтобы она упоминала о своем муже, что казалось странным при любых обстоятельствах, но особенно в том случае, если муж, о котором шла речь, был одним из самых знаменитых революционеров Абарата. Шалопуто обязан убедиться, что эта женщина — именно та, за кого себя выдает.
— Джуна, — сказал он.
— Да?
— Вы хорошо знаете Женеву?
— Очень хорошо.
— Достаточно хорошо, чтобы ответить, какую книгу она помнит наизусть с начала до конца?
Непростой вопрос, который Шалопуто задал Джуне, вызвал среди беглецов одобрительный шепот, и разноцветные отсеки корабля перемешались: цвета соединялись с цветами, создавая оттенки, существовавшие только в эфирном измерении или в пространстве сверхвоображения.
— Разумеется, — без колебаний сказала Джуна Мотрасс. — «Завет Поттишаха». Оттуда ей известно каждое слово.
— Это правильный ответ? — спросил Газза.
— Ага, — кивнул Шалопуто. — Она действительно знает Женеву. Мы должны ее выслушать.
— Я знаю не очень много, — сказала Джуна. — Но могу с уверенностью сказать, что если мы попытаемся подойти к кораблю с любого борта, нас собьют.
— И что вы предлагаете? — спросил Газза. — Мы должны оставить Кэнди на острове? Взгляните! Только посмотрите!
По случайному совпадению он выбрал наиболее благоприятный момент, чтобы привлечь к Окалине всеобщее внимание, поскольку через две с половиной секунды вершина горы Галигали, чьи знакомые очертания в течение многих лет использовалась на банкнотах в 500 патерземов без необходимости обозначать название, взорвалась. К небесам взлетел столб жидкого камня, вновь вернув им черноту, которая начинала исчезать, и сквозь отверстия в расплоде уже проглядывали звезды. Пламя сменилось масляно-черным дымом, который их затмил. Тем временем титанические комки дымящегося подземного шлака катились вниз по склону, так далеко выброшенные силой извержения, что некоторые из них упали на пляж, где оказались в воде, мгновенно выбросившей облака пара.
— Думаю, есть только один способ, — сказала Джуна.
— И какой же? — спросил Газза.
— Мы пойдем прямо на Буреход.
— То есть полетим прямо на эту штуку?
— Это верное самоубийство, — сказал кто-то.
— Наоборот. Думаю, это наш единственный шанс, потому что такой ход — последнее, чего она ожидает. Она думает, что мы ее боимся.
— А мы боимся, — сказал Джон Хнык.
— Нет, — сказал Газза. — Мы не боимся. Если мы признаемся в страхе, считай, мы проиграли.
— И что не даст нам в нее врезаться?
— Ничего. Мы врежемся! И оттолкнем назад, к жерлу вулкана.
— А глиф достаточно крепкий, чтобы пережить столкновение?
— Не знаю, — ответила Джуна. — Мы сильны настолько, насколько сильно наше желание выжить.
— Допустим, — осторожно сказал Газза. — Давайте назовем это планом А. У кого есть план Б?
Наступила долгая тишина, которую в конце концов прервал Шалопуто.
— Очевидно, плана Б нет, — сказал он.
— Что ж, это все упрощает, — ответил Газза. — Мы летим прямо на Буреход испытывать судьбу.
— Что они сделают? Что они сделают? — Императрица ходила взад-вперед перед окном, глядя на глиф. — Они не могут оставаться там вечно.
— Может, их там нет, — сказал ее внук.
— Что за чушь ты несешь? Я вижу их собственными глазами.
— Кто знает, что ты видишь на самом деле. Мы можем быть одним большим зеркалом. Мы можем смотреть на искаженное отражение самих себя.
— Никогда не слышала ничего более нелепого. У меня есть доступ ко всем формам абаратской магии. И я отправлялась в другие миры за новыми источниками силы.
— Ты продолжаешь хранить это в тайне, бабушка? А ведь тайны нет. Давно уже нет. Я следил за тобой до самой Звездной двери, что ведет в Заэль Маз'ир, еще годы назад.
— Нет, — холодно ответила Императрица. — Ты не мог.
— О, не тревожься. Дальше дверей я не пошел. Разве я бы посмел? Все эти выборы, двери с дверьми. А за каждой дверью — своя цель. Я ведь понятия не имел, какую ты выбрала, и разумеется, до смерти боялся ошибиться. Кто знает, где бы я оказался? Вдруг бы не нашел дорогу назад? Так что я вернулся к своим трудам и больше никогда…
— Тихо! — резко проговорила она.
— Что?
— У нас гости.
Монотонный голос, которым она сейчас говорила, Тлен научился презирать — нет, страшиться. Это было хуже гнева. У гнева имелись начало и конец. Он мог длиться неделями, но в конце концов его заряд кончался. Однако небытие, из которого возникал этот голос, являлось обычным состоянием его бабки. Она говорила из могилы, в которой родилась, о чем любила рассказывать — дыра в грязи, с червями и отчаянием, удел всех живых существ.