— Правильней будет сказать, — усмехнулась Норма, — что независимо от своей веры в наличие здесь привидений они сюда приходят и проводят здесь время.
— А там что? — Кэнди кивком указала на дверь в одной из стен.
— Сама посмотри.
Кэнди открыла дверь и шагнула в крошечную ванную. Из зеркала над грязной раковиной на Кэнди смотрело ее собственное отражение. В полумраке, царившем в тесном помещении, глаза казались почти черными, а волосы, длинные и темные, следовало бы подстричь. Но собственное лицо ей нравилось, даже и при таком скудном освещении. Улыбка у нее была материнская, такая же открытая и дружелюбная, а хмурилась она, точь-в-точь как отец. Билл Квокенбуш всегда сдвигал брови, когда ему случалось задремать после нескольких бутылок пива. И конечно, Кэнди втайне гордилась своими глазами. Ведь редко когда встретишь человека с разноцветными глазами, тогда как у нее левый был темно-карий, а правый голубой, хотя в зеркале они и поменялись местами.
— Ну что, налюбовалась собой? — со смешком спросила Норма.
Кэнди поспешно выскочила из ванной, закрыв за собой дверь, и, чтобы скрыть смущение, принялась строчить в блокноте. «На стенах в номере девятнадцатом нет обоев, — писала она, — штукатурка просто выкрашена белой краской, которая потрескалась и облупилась от времени». На одной из стен виднелся нелепый абстрактный рисунок — какие-то пятна, — нанесенный на штукатурку бледно-розовой краской. Ну и ну, подумала Кэнди. Трудно себе представить более мрачное и неуютное помещение.
— А что вы знаете о самом Генри Мракитте? — спросила она.
— Не так уж много, — ответила Норма. — Дед его основал наш город. Говоря по правде, все мы живем здесь только потому, что Уоллес Мракитт однажды вдруг решил, что кочевая жизнь ему надоела. Если верить рассказам, как-то глубокой ночью под ним пала лошадь, и ему просто не осталось ничего другого, как остановиться на ночлег. А потом на месте своей ночевки он взял и основал город. Просто так.
Кэнди улыбнулась. Зная Цыптаун, не составляло труда поверить в эту нелепую историю.
— Значит, Цыптаун существует на земле только потому, что под Уоллесом Мракиттом пала лошадь?
Норма невесело усмехнулась.
— Похоже, что так. Здесь уж ничего не убавишь и не прибавишь. Но Генри Мракитт очень гордился, что город назван в честь его деда. Всегда этим хвастался.
— А потом он стал называться иначе...
— Да-да, сейчас мы и до этого дойдем. Сказать по правде, жизнь бедняги Генри до самого его последнего дня была цепью несчастий и катастроф. Сначала от него ушла жена, Диаманда. С тех пор ее больше никто не видел, и никто не знает, куда она подевалась. А потом, в декабре тысяча девятьсот сорок седьмого, городской совет принял решение переименовать город. Для Генри это было большим ударом. В канун Рождества он снял этот номер в гостинице, вселился в него, да так и не выехал отсюда.
Кэнди ожидала чего-то в этом роде, но тем не менее при последних словах Нормы по коже у нее пробежали мурашки. Проглотив комок в горле, она тихо спросила:
— Так он здесь и умер, в этой комнате?
— Да.
— А от чего? От инфаркта?
Норма покачала головой.
— О, не может быть! — Теперь Кэнди уже не сомневалась, как все было. — Значит, он покончил с собой?
— Да. Боюсь, именно так все и случилось.
Кэнди вдруг почудилось, что и без того маленькая комната стала еще меньше, а в углах ее, там, куда не проникал свет из давно не мытого окна, сгустились мрачные тени.
— Жуть какая, — поежилась она.
— Ты сама когда-нибудь убедишься, дорогая, — мягко произнесла Норма, — что любовь — это самое лучшее на свете. Или самое худшее. Такое, что хуже не бывает.
Кэнди промолчала. Она только теперь заметила, каким печальным стало лицо Нормы. Прежде, когда они виделись в последний раз, оно было совсем другим. Уголки рта Нормы опустились вниз, на лбу залегли морщины.
— Но вовсе не любовь разбила сердце Генри Мракитта, — продолжала Норма. — А...
— ...то, что город решили переименовать? — догадалась Кэнди.
— Верно. Ведь это же была его фамилия. Город носил имя Мракитта. Видимо, Генри считал, что быть тезкой города — все равно что быть немножко бессмертным, если можно так выразиться. А лишившись этого, Генри, наверное, решил, что и жить ему больше незачем.
— Вот бедняга, — сказала Кэнди. Норма кивнула.
— А записки он не оставил? Ну, то есть посмертного письма или еще чего.
— Какая-то записка была, но только смысла ее никто не мог понять. Насколько мне известно, там говорилось что-то о корабле, которого он, Генри, ждал.
— И что он этим хотел сказать, как вы думаете? — Кэнди поспешно сделала пометку в своем блокноте.
— Наверное, он был просто-напросто пьян. Да и с головой он, честно говоря, не очень-то дружил. Его вечно преследовали мысли о кораблях и о море.
— Как странно!
— Не то слово! Погоди, сейчас я тебе покажу кое-что интересное.
Норма подошла к маленькой тумбочке, стоявшей у кровати, и открыла верхний ящик, в котором обнаружились Библия из тех, что лежат в любом номере любого отеля, да еще какая-то непонятная штуковина из желтоватого металла вроде меди или латуни. Ее-то Норма и вынула.
— Говорят, это единственная ценная вещь, что нашли при Генри.
— А что это?
Норма протянула вещицу Кэнди. Металл тяжело упал в руку. На полукруглой шкале были выгравированы цифры, а одна из деталей могла поворачиваться так, чтобы незакрепленный конец ее можно было совместить с делениями на шкале.
— Это секстант, — пояснила Норма. Кэнди пожала плечами.
— Никогда такого не видела. А для чего он?
— Им пользуются моряки, чтобы ориентироваться в открытом море, узнавать, в каком месте они находятся. Я не знаю, как с ним управляться, кажется, его надо как-то ориентировать по звездам или как там это называется... — Она тряхнула головой. — Точнее не могу объяснить.
— И этот секстант был в багаже Генри Мракитта?
— Так говорят. За что купила, за то и продаю.
— Но почему тогда полиция его не изъяла?
— Понятия не имею. Мне это как-то даже в голову не приходило. Но с тех пор, как я здесь работаю, он лежит в ящике тумбочки рядом с Библией. Секстант Генри Мракитта.