Вдруг Щеглов заметил в перронной толпе знакомое лицо — жесткое, спокойное, румяное, с волнистой черной бородой.
С пальцев этого человека стекали крупные, светящиеся зерна янтарных четок.
— Купец из Каравансарая. Борис! Борис! Борис! вон мой купец с легендой про Хевес-Хюти.
Лицо скрестилось с глазами Сережи жестким зрелым взглядом и озарилось наивной улыбкой.
— А, русс, русс, товариш! Как здоров?
Борис и Арт подбежали к окну. Сергей еле сдерживался, чтоб не сорвать на первом виновнике просроченного отпуска накипевшую белым ключом боль.
— Как здоров? — продолжал осведомляться рассказчик легенды, но внезапно, вспомнив что-то, залился беззастенчивым жирным хохотом:
— Русс, ай русс, ай товариш! Келемен, Сефес, Керешет нашел? Абджед… хевес… хютти…
— Ну, ну! Да ну же! — трепеща перевесился за окошко Борис.
Чернобородый продолжал заливаться:
— Знаешь книжка для маленький русский дети — азбук. Картинки есть. Келемен-Сефес — мусульманский азбук. Ай, товарыш!
— Невозможно!
— Почему невозможна? Абжед значит — буква Абд… Хевез значит — буква Кхэ; Хютти значит — буква хи, Келемен — значит буква ке простой.
Он долго объяснял арабскую азбуку и повествовал что-то своим перронным приятелям, указывая на окно вагона. Лязгнул второй звонок.
— А книга Джафр-и-Джами? — с отчаяньем крикнул Козодоевский.
— Ай, русс, правильно помнил! Есть такой мусульманский книга «Джафр-и-Джами», но она нигде нет.
Поезд тронулся. Перрон скрылся из виду. Колеса заладили колыбельную. Арт задымил трубкой, сгорбившись в углу вагонной скамьи.
— Товарищ Сережа! — тихо позвал он наконец.
— Что, Артюша?
— Значит, это арабская азбука. — Англичанин с успехом попробовал улыбнуться. — Я хотел бы откровенно сообщить вам, что я идиот. Когда я пробовал изучать начатки арабского языка, я уже знал, что значит «абджед-хевез-хютти». Потом я не сообразил: на подоле у нефритовой фигурки это выглядело гораздо помпезней. А когда Борис рассказывал про купца и попа, я был еще глуп после катастрофы с аэропланом.
При остром воспоминании о потерянной статуэтке Сергей досадливо нахмурился. Борис не слыхал разговора. Он до половины высунулся в окно. Арт хотел было продолжать, но махнул рукой и крепко затянулся махоркой.
— Артюша, можно пока не говорить о формуле? Больно…
— Ясно.
— В Москве… Впрочем, ведь можно пока не говорить.
Арт выколотил трубку о край вагонного столика. Сережа подождал, пока это мелкое постукивание прекратилось.
— Впрочем…
— Ну?
— Так ли уж до зарезу нужен был этот газ Советскому Союзу?..
Поезд прибавил ходу и переменил ритм.
ЭПИЛОГ
Лю-Чен-Чан длинно улыбнулся:
— Нет, я с севера. Я немного времени жил в Пекине и немало времени в Харбине — А Лю-Си-Фа?
— Лю-Си-Фа с юга… Шанхай. А вы не деретесь?
Лю-Чен-Чан улыбнутся еще длинней.
— Зачем? Мой отец один кули, его отец другой кули.
— Товарищ, тише! Свежий номер!
Сону из Тибета распахнул руки во всю длину коридора и не пропустил дальше ни тувинца, ни калмыка.
— Читай!
Китаец пришел к ним на помощь. Газета неожиданно очутилась у Джелала:
— «Твердолобым! — орал он по складам, отбиваясь от нападающих, — наша! помощь! не понравилась!»
— Ого, не понравилась!
— Пондравин-мандравин, — бегло вспомнил Джелал чернобородого купца с легендой, — дурак я был тогда…» — и продолжал: «Горняки не сдаются. Подкрепление…»
Газета вырвалась из его рук и перелетела в другие… Но Лю-Си-Фа читал тихо и трудно.
— Пойду к Сереже, — восторженно решил Джелал, — Галочки дежурство кончается в одиннадцать… Еще три часа…
Пробравшись сквозь толпу, он поправил тюбетейку и спустился по лестнице. На улице он снова, по недоверчивому обыкновению, повернулся к дому, из которого только что вышел: на вывеске по-прежнему было написано с потрясающей ясностью «Коммунистический Университет Трудящихся Востока». Джелал презрел закон правой и левой стороны и стал отчаянно грести руками и ногами вниз по узкой и бурной Тверской. Электричество, еще смуглое и желтое в резкой вечерней синеве, заливало каждый уголок его памяти свежим светом.
Дойдя до Глинищевского переулка, где ему надо было свернуть налево, он раздумал: под боком в общежитии Коминтерна жил Артур Броунинг.
— А, «кутва» пришла!
В комнате было накурено. Хозяин с хитрым злорадством поглядел на измучившие его чертежи, от которых мог теперь, ради гостя, законно оторваться.