«Ценят они меня», — и он сделал вид, что, обаятельно улыбаясь, с трудом приподымается на подушках.
— Селям алейкюм, друзья!
— Здравствуй, пацан!
— Селям алейкюм!
Броунинг, чтобы доставить ему удовольствие, поздоровался по-английски. Борис замедленно принял из его рук хрустящие свертки.
— Фенк-ю.
Сергей ткнул пальцем в матрац.
— Не жестко тебе? А то я тебе пальто принесу?.
— Нет, друг, но тошнит. Долго ли, коротко ли идет человек в тени, которую сам же отбрасывает?
Трое гостей беспомощно переглянулись, не зная, что ответить. Слыша в тишине, как лопаются кое-как завязавшиеся отношения, Борис переменил голос:
— Вам привет.
— От кого?
Он вытащил откуда-то из-под подушки измятую почтовую открытку. Арт дважды пронедоумевал над ней, потом передал Щеглову.
«Задушевный Борис Иванович! Искренне надеюсь, что вы живы-здоровы. Не женились ли? Я еще нет. Все собираюсь написать вам длинное письмо, но “время, время!”, как сказал наш общий друг Шекспир. В Термере у меня приключились некоторые неприятности, и теперь я устроился в Закавказьи, в Нахичеванской республике. Встретил здесь много знакомых — сослуживцев по полку и просто частных. Здесь наш брат-интеллигент занимает хлебные места. Я купил ковры и много курю. До свиданья, душка. Пишите. Привет нашим. Ваш Александр Тимофеевич».
«Категорическая стерва!» — хотел было сказать Сергей, поднимая глаза от письма, но подождал: Козодоевского рвало; сиделка смотрела искоса строгим глазом.