— Значит, аборт ты в конце концов сделала? — сказал я.
Я нарочно говорил недовольным тоном, стремясь, видимо, инстинктивно избавиться от нарастающего беспокойства.
— Ну да, — сердито ответила жена. — Что мне оставалось делать?…
Мы поднимаемся на второй этаж в мой кабинет, она идет позади меня. «Добрый вечер, папа!» — привычно кричит из коридора мне вслед Есио.
— Я все же решила на всякий случай посоветоваться с доктором… Но его в поликлинике не было. Сам же вызвал и куда-то уехал. Я разозлилась и хотела тут же вернуться домой. Но едва я вышла за дверь, как меня нагнала какая-то женщина, видимо медсестра, с большой такой родинкой на правой стороне подбородка, и сказала, что доктор скоро вернется. Она предложила мне подождать в приемной и дала принять какие-то пилюли. Горькие пилюли в красной обертке… Кажется, в красных обертках — это сильнодействующие лекарства. Эти пилюли, во всяком случае, подействовали сильно… Спустя некоторое время я впала в странное оцепенение. Как будто все тело уснуло, остались только глаза и уши… Потом… Я все помню, но как-то словно в тумане, словно это было не со мной. Кажется, меня вывели, поддерживая с обеих сторон, усадили в машину и повезли в другую больницу… Это был госпиталь с темными длинными коридорами… Там был доктор… Это был, правда, совсем другой доктор, но ему все уже было известно, и он быстро сделал мне операцию. Все шло как на конвейере. Мне не дали времени подумать, сообразить… И еще не знаю, какой в этом смысл, но перед уходом мне вручили какую-то несуразно большую сумму. Сказали, что это сдача…
— Сдача?
— Да. Ты ведь заплатил заранее…
— Сколько тебе дали? — сказал я, невольно поднимаясь с места.
— Семь тысяч иен… Не знаю уж, сколько они посчитали за операцию.
Я потянулся за сигаретой и опрокинул стакан с водой, стоявший на столе со вчерашнего вечера.
— Ты была, кажется, на третьей неделе?
— Да… Примерно так.
Вода подтекает под стопку книг. «Вытри, пожалуйста». Семь тысяч иен… Три недели… От шеи по спине растекается огромная тяжесть, словно я карабкаюсь в гору с трехпудовым грузом на плечах. Жена озадаченно смотрит на меня. Я отвожу взгляд и, накладывая на лужу старую газету, спрашиваю:
— Что это за госпиталь? Как он называется?
— Не знаю. За мной прислали машину и на ней же отправили обратно.
— Ну хотя бы где он, ты не помнишь?
— Право… Где-то очень далеко… Совсем на юге как будто, где-то чуть ли не у моря. Я в дороге все время дремала… — Она помолчала и добавила, словно выпытывая: — Но ты-то, конечно, знаешь о нем?
Я ничего не ответил. Да, я знаю, только в совсем другом смысле. Как бы там ни было, ничего говорить нельзя. Любое мое слово повлечет новые вопросы, и мне придется на них отвечать. Волнение мое улеглось, и я почувствовал, как во мне поднимается жесткое упрямство, раскаленное, как железный лист, под которым бьется жаркое пламя. Я еще не мог сказать себе, что все понял. Вернее, я не понимал причины, по которым меня все глубже и глубже затягивают в омут. Но моя жена вдруг оказалась в этой ловушке вместе со мной, и это было настолько оскорбительно, что меня охватила ярость, затмившая все перед моими глазами.
19
Я спускаюсь на первый этаж и подхожу к телефону. Жена хотела было сказать Есио, чтобы он выключил телевизор, но я остановил ее. Не хватает мне еще впутывать жену в эти дела, в которых я сам брожу на ощупь, как слепой.
Прежде всего я позвонил в клинику своему приятелю и спросил адрес гинеколога, курирующего жену. Мне дали его телефон. Врач оказался дома. Мои вопросы привели его в замешательство. Разумеется, он ничего не знал и не вызывал мою жену. Да он и не мог знать, сказал он, поскольку в указанное время совершал обход больных на дому, начатый еще вчера. На всякий случай я спросил о медсестре, угощавшей жену пилюлями. Как я и ожидал, он ответил, что в клинике нет медсестры с родинкой на подбородке. Мои страхи оправдывались: дело принимало плохой оборот.