— А ну, повернись-ка, Маркуш! — сказал отец настоятель.
Маркуш повернулся, да только и со спины выглядел он не краше.
— Ладно, Маркуш, самое время твои именины справлять, — улыбнулся настоятель. — Ступай принеси, что там у нас припасено.
Я-то думал, Маркуш вернется с котомкой, с какой-нибудь торбой, а он притащил целый сундук. Так и вошел с сундучком на плече, словно мой дом — казарма, а он новобранец, рекрут. Настоятель знаком указал ему, чтоб поставил сундучок возле стола. Маркуш сделал, как было велено. Отец настоятель встал, из кармана сутаны выудил ключ и, наклонившись, отпер замок, крышку откинул; выпрямился не сразу, постоял так, согнувшись, не шевелясь, в молчании, словно творил молитву, потом сказал тихо:
— Что съедим, то и наше.
— Да еще жизнь вечная, — добавил я.
Маркушу мои слова, видно, понравились, потому как он подошел и стал трясти мне руку.
А настоятель, времени не теряя, уже выкладывал снедь на стол, и скоро он весь был уставлен знатными яствами. Чего там только не было: жареное мясо, коржи со шкварками, сыр, улыбчивые спелые фрукты. А посреди стола, как два бравых солдата, вытянулись две бутылки — одна с можжевеловой палинкой, другая с вином. Привезли они с собой и стаканы, да только две штуки. Поэтому настоятель разбил нас на пары: из одного стакана пил он сам и Фуртунат, из другого — мы с Маркушем. Для разгону сделали по глотку можжевеловой палинки, да больше ее и нельзя — что за напиток особенный, жар для души, а не палинка! У меня даже слезы на глазах выступили, и я утер их тыльной стороной ладони.
— Что это ты, Абель? — спросил отец настоятель.
— Господь меня покарал.
— Да за что?
— За дело… намедни я зарок дал палинку больше не пить.
— Этой беде легко было б помочь, ежели б вовремя, — сказал отец настоятель.
— А как?
— Не зарекаться, вот как.
Все мы от души посмеялись и сели за стол.
Вот это была трапеза так трапеза! Словно отец настоятель — епископ, а мы трое — соборные каноники. Насытясь, пропустили по стаканчику доброго вина, и сразу погода на тепло повернула. Отец настоятель закурил душистую сигару. Фуртунат сунул в рот сигару попроще, а мы с Маркушем смотрели, как они дым пускают, — турецкие паши, да и только!
— Ну а чем же ты по вечерам занимаешься, Абель? — спросил некоторое время спустя отец настоятель.
— Когда тем, когда этим, — отозвался я.
— А когда тем, то чем же?
— Размышляю.
— И о чем же ты размышляешь?
— Я? О прошлом, настоящем и будущем.
— Похоже, у тебя есть и планы на будущее?
— У меня-то? Имеются.
— Ну-ка, ну-ка, какие же?
— Хорошие.
По таким моим ответам судя, настоятель вполне мог подумать, что говорить о своих планах я не хочу. И если он так подумал, то не ошибся. Не потому я не хотел говорить, что он моего доверия не был достоин — после отца и матери я с более достойным человеком еще не встречался, — а потому только, что у планов моих, при том, какой я бедный был парень, очень уж большие и дивные выросли крылья.
Настоятель смотрел на меня понимающе и молчал.
И все мы молчали, будто четыре мотылька, каждый на свой цветок опустившиеся.
Наконец опять заговорил отец настоятель.
— Ну а теперь скажи, что значит, когда этим занимаешься?
Вспомнил я тут про книги свои завлекательные, засмеялся.
— Что? Да так, кое-что.
Настоятелю помстилось в моих словах, должно быть, что-то дурное, он вдруг озираться по сторонам стал, даже под стол заглянул.
— Куда спрятал-то? — спросил он.
— Книги?
— Какие книги? Девушку!
— Какую девушку?
— С кем ты вечера проводишь!
— Ой, вы и скажете! — Я рассердился, но и покраснел, надо думать, сильно, потому что настоятель вдруг засмеялся да и говорит:
— Гляньте-ка, а у него еще и розы на щеках распускаются!
Я всякие розы люблю, кроме тех только, что на моих щеках расцветают. Обернулся я тут же к Маркушу, говорю ему:
— А ну, соберите их поскорей!
— Что собрать? — удивился Маркуш.
— Розы с моей физии. Отвезете их девушкам в Шомьо.
Отбился я как будто удачно, потому что теперь и у Маркуша лицо заалело, и напыжился он, и засмеялся. Однако Фуртунат не позволил нам вниз далеко покатиться, погрозил пальцем.
— Ох, берегись! — приструнил нас.
— Берегись, поезд идет! — еще радостней засмеялся Маркуш.
— Чего нам беречься-то? — спросил я.
— А того. В кусте роз дьявол прячется.
Я сделал вид, будто открылась мне вдруг великая тайна.
— Вот оно что! Теперь мне понятно! — говорю.
— Что понятно? — спросил Фуртунат.
— Понятно, отчего розы завсегда с шипами.
— Отчего же?
— Чтобы дьявола колоть.
Настоятелю шутка моя понравилась, он даже полстакана вина налил мне в награду. Я выпил, прямо сказать, благоговейно, а потом говорю:
— Ну, коль вы так добры ко мне, святой отец, покажу и я вам кое-что.
— Что ж бы такое?
— Книгу, да такую, что вы пальчики оближете.
— Уж так понравится?
— Скорее всего.
Сграбастал я в охапку все книжки, какие у меня были, и повернулся к отцу настоятелю.
— Да у тебя тут целая библиотека! — удивился он.
— Библию-то я недаром читал, — говорю.
— Это в каком же смысле?
— В том смысле, что не хлебом единым жив человек, но и Словом.
— Ну-ну, поглядим, какие тут слова у тебя.
Покуда мы с ним так мыслями перебрасывались, я книжки про себя вроде как в очередь выстроил. Самые лучшие решил напоследок оставить, я и с пищей телесной поступаю так же — что повкуснее, то на закуску. Вытащил из кучи «Юных храбрецов», подал.
— Твой вкус одобряю, — сказал мне отец настоятель.
— За что?
— Как за что? «Юные храбрецы» — превосходная и поучительная книга.
— У меня и не про таких храбрецов книжки найдутся, — сказал я и протянул ему «Белокурую женщину».
Монахи мои тут насупились, что настоятель, что Фуртунат, брезгливо так повертели «Белокурую женщину» в пальцах.
— Не пикантна ли? — спросил Фуртунат.
— А что это? — в свой черед спросил я.
— Ну, не скользкая ли?
— Да где ж ей и скользить тут, тесно ведь, не разлетишься.
— Показывай все, — приказал отец настоятель.
Я подал ему выпуски «Билла Буффало».
— Где ж ты раздобыл эту дрянь?
Мне стало так горько, словно мое родное дитя обидели.
— Да почему дрянь-то? — спросил я.
— От таких книжонок душа твоя сделается больна…
— А мы ее в кровать уложим, если сделается больна, — не уступал я. — Вон у меня кровать походная.
— Как же ты достал их?
— Купил.
— Где?
— Купил-то где? Здесь, на Харгите.
— И какой же бездельник тебе их продал?
— Не бездельник он, а порядочный человек.
Настоятель покрутил головой, приказал показать остальные. Бедный Ник Картер дрожал у меня в руках, как осиновый лист.
— Подавай сюда, и эти посмотрим! — сказал настоятель.
— Эти можете глядеть спокойно, — отозвался я и вручил ему «Ника Картера».
И замер, ждал, что будет.
А было вот что: настоятель не стал и глядеть на дорогие моему сердцу тетрадки, а просто встал, открыл дверцу железной печки и, слова не сказавши, бросил все мои сокровища в огонь.
Я был ошарашен, я окаменел.
Ноги стали как ватные.
Сердце сжалось в комок.
А потом вдруг я заревел.
Мне показалось, что я остался один на всем белом свете. Немыслимая, невыразимая тоска нахлынула отовсюду, с окрестных гор, проникая сквозь щели в стенах, и затопила мою сиротскую душу. Все в мире потеряло для меня смысл, словно обрушился дом и самое небо; куда только делась обычная моя веселость и радость жизни, в единый миг они испустили дух, остался лишь страх перед бренностью всего сущего.