С оплатой тоже все сладилось лучшим образом, отец настоятель показал мне письмо, из которого я узнал, что десять тысяч лей банку уже уплачено. Я поверил и отцу настоятелю, и письму из банка — можете грузить, говорю, вывозите, хоть все пятьдесят саженей сразу.
— Ну а книги по вкусу ль пришлись? — спросил отец настоятель.
— Пришлись, которые мне подходящие…
— Вот и ладно, я ведь только подходящие для тебя и послал.
— Да уж, подходящие — подойдут беспременно, когда на ладан дышать буду.
— Это почему ж так?
— Потому что они не земной жизни учат, а загробной.
Настоятель посмотрел на меня с укором и сказал:
— Земная жизнь лишь затем дана, чтобы мы к загробной жизни готовились.
— А что мы в той загробной жизни делать-то будем? — спросил я.
— Ликовать и радоваться, — объяснил настоятель.
Засмеялся Маркуш и остановиться не может.
— С чего ты-то развеселился? — спросил отец настоятель.
— Готовлюсь я, — отвечал Маркуш.
— Готовишься? К чему?
— А чтобы на том свете ликовать да радоваться как положено.
Отец настоятель рукой махнул — мол, пустосмехи вы, вам наука не впрок, да и сам засмеялся; сдвинул нас вместе, перекрестил обоих и сказал:
— И смех и грех, право. Ну да бог с вами!
Потом, как в прошлый раз, выложил он на стол припасы, и мы принялись за трапезу. Насытясь, утолили жажду вином, и так на душе стало весело, словно мы уж на тот свет попали и нет у людей другого дела, как ликовать да радоваться. А покуда мы ели-пили, возчики нагрузили телеги и тронулись в обратный путь. Полчаса спустя отец настоятель сел в коляску, Маркуш на облучок взобрался, пора было им за телегами поспешать. К счастью, я вспомнил в последнюю минуту про собравшиеся у меня доходы и попросил настоятеля директору банка весточку передать: денежки, мол, в лесу шибко зябнут.
Возчики из Шомьо назавтра приехали снова. Прибыл и Фусилан на машине с двумя солдатами. Шуму-грохоту было — на весь лес, с грузовиком они трижды обернуться успели, но в третий раз кроме дров и вечернюю звезду захватили. Я было им посоветовал на ночь глядя не возвращаться, да только они меня не послушали.
— Луна не одним влюбленным светит, — сказал Фусилан.
Зря, однако, бахвалился Фусилан: луна — известная любительница в прятки играть, и в тот вечер ей больше хотелось влюбленным потрафить, чем солдатам Фусилановым. Но я, свое сказавши, повторять два раза не стал, мне главное было не на луну глядеть, а деньги за лес получить сполна, и Фусилан опять не подвел. Когда приехали они в третий раз, вошли мы с ним в дом, и там, уже при лампе, отсчитал он мне восемьсот лей. Потому восемьсот, что за поздним временем погрузили они на свою машину только четыре сажени. Пока я записывал Фусилану квитанцию, он все что-то шарил по столу, но, как мне показалось, ничего к рукам не прибрал. Ан то-то и оно, что показалось только, больно уж ловок был, мошенник, — словом я и не заметил, как он украл письмо, монахами привезенное!
Два дня спустя рано утром опять является Фусилан, но уже не как прежде, а с двумя грузовиками и четырьмя солдатами. Был он отменно весел, говорил вдвое больше, чем в прошлый раз, хотя и в прежний приезд тарахтел против первого дня не в пример больше. Едва соскочив с машины, он зазвал меня в дом, подал бумагу и сказал:
— С этого дня я буду платить через банк.
Я прочитал письмо, в нем сообщалось, что господин Янош Фусилан за тридцать саженей дров уплатил в середский банк шесть тысяч лей.
И подпись стояла внизу, и печать, все чин по чину. Ну, а я ведь доверчивый, как весенняя муха, и ничего дурного от господина Фусилана не ждал. Правда, деньги видеть мне было б приятнее, чем письмо и потому я заметил все же, вроде бы просто так:
— Письмо-то каждый принести может.
— Каждый, кто деньги заплатит! — сказал Фусилан.
— Не нравится, значит, мне платить?
— Нравиться-то нравится, — сказал он тут совсем по-приятельски, — да только опасная штука такие деньги по лесным дорогам возить.
— Отчего же опасная?
— Оттого, что и позавчера вот чуть меня не ограбили.
Поскольку дело это вполне возможное, я с ним спорить не стал, письмо на стол положил и выписал квитанцию на тридцать саженей. Однако счастье-удача не всегда к жуликам благосклонно: в тот самый день бог привел в лес директора банка. Он прикатил уже под вечер на своей быстроходной машине, с шумом-треском, прямо на делянку вырулил. Вышел из автомобиля, в руках охотничье ружье держит.
— Как дела? — спросил он.
— Идут, господин директор, словно подталкивает кто.
— Монахи свой лес вывезли?
— Половину только; они же первыми и с другой половиной управятся в день святого Ференца.
Вошли в дом, господин директор приставил ружье к столу.
— А что, и еще кто-то большую закупку сделал? — спросил он.
— Да Фусилан этот, а больше никто.
Директор нахмурил лоб, взглянул на меня.
— Какой такой Фусилан?
— А тот румын, которому больше нравится в банк деньги платить, чем мне.
— В какой банк?
— В какой же еще, как не в наш.
— Насколько мне известно, никакой Фусилан в наш банк за лес деньги не вносил, — поразмыслив, сказал директор.
Ну, тут уж и я решил о Фусилане больше не рассуждать и попросту подал директору его письмо. Директор только глянул и сразу:
— Письмо подложное!
— Тогда все в порядке, — сказал я.
— То есть как — в порядке?! — посуровел директор.
— А так, что в этаком разе и мы ему свинью подложим.
— Кому?
— Да Фусилану.
— Как! Где ж он?
— Сейчас сюда пожалует.
Я ему рассказал, что плут Фусилан с минуты на минуту явится с двумя грузовиками, это будет нынче уже третья ездка. Мы с директором быстренько сочинили план: я вышел, перед домом кручусь как ни в чем не бывало, а он с ружьем в доме остался настороже.
Не прошло и десяти минут, прибыли грузовики.
— Ну, вы нынче засветло домой попадете, — говорю Фусилану.
— Похоже, что так, коли бог поможет.
— У кого две такие телеги с мотором, тому бог завсегда поможет.
— Да, дельное изобретение, — сказал Фусилан.
Четыре солдата принялись за погрузку, а мы с Фусиланом стоим себе, на небо поглядываем да на курчавые облака — дело к вечеру шло, и ветер гнал их, домой торопил.
Немного спустя я и говорю, как гостеприимному хозяину положено:
— Чего здесь стоять, пойдемте в дом, пока солдаты лес грузят.
Фусилан зыркнул глазами по сторонам, потом, будто нехотя, пошел за мной следом.
— И не страшно здесь вечерами-то одному? — спросил он.
— Не-а, — говорю, — ни вечером и ни ночью.
— Храбрый ты парень.
— Как бедняку не быть храбрым! — сказал я.
У двери я пропустил Фусилана вперед. И так за спиной его трясся, словно целый месяц одним только студнем питался. Уж я берегся как мог: едва Фусилан отворил дверь, я тотчас неслышно подался в сторону, чтобы ружье и меня ненароком не заплевало. Фусилан ничего этого не заметил, вошел. И в тот же миг директор как завопит:
— Сто-ой! Стрелять буду!
И тихо стало, ну как в могиле.
Потом слышу — опять голос директора:
— Руки вверх!
И опять:
— Абель, где ты?
— А я тут, под рукой! — отвечаю.
И сразу на сцену выскочил.
В первый-то момент я думал, помру со смеху, потому как Фусилан, подняв руки кверху, задрожал как осиновый лист. Но и у директора, хотя в руках ружье было, душа, видно, в пятки ушла.
— Чего делать-то? — спросил я.
— Вяжи этого негодяя! — приказал директор.
На счастье, в доме оказалась веревка, отец на этой веревке козу сюда вел; связал я Фусилану руки честь честью. Когда завязал последний узел, директор мне говорит:
— Подай-ка подложное письмо!
Я подал, вернее, в карман ему сунул, потому как он все еще держал Фусилана под прицелом, ружья не выпускал из рук. Мне показалось, что это уж вроде бы и ни к чему.