Я бы и рад был поверить, что всякая хворь от господа, но подумалось вдруг, что не совсем оно так: это бедность мою матушку доконала, заставляла непосильно трудиться с утра до позднего вечера, а если б не бедность, она бы и теперь жила припеваючи, никакой хвори не знала бы. Ведь вот он каков, бедняк! Когда от великих тягот прихватит его злой недуг, он в тяжкий свой час призывает господа и смиренно полагается на мудрость его, хотя причина того недуга — несправедливость земного устройства. Такие вот мысли волновались во мне и кипели, пока слезы струились из глаз, но вслух я высказывать их не стал, чтобы тот, кто вестником был, не сказал обо мне худого слова у материнского ложа.
— Передайте, что завтра либо послезавтра приду, — сказал я моему земляку.
— Этого я тебе не советовал бы, — ответил он.
Я посмотрел на него с удивлением, и тогда он добавил:
— Потому не советовал бы, что отец твой велел тебе свой долг исполнять как положено и оставаться на месте, что б ни случилось.
— Велеть-то легко, — сказал я горько.
Потому что в эту минуту все во мне против отца восстало. Да оно и понятно: ведь я и собственным разумом, на своих ногах стоя, успел жизнь испробовать, видел, что не все оно так и хорошо, как он думает или делает. А я поновей его человек, у меня еще долгая жизнь впереди маячит, и не хотелось мне даже вдали от него по его же указке жить. Но, как ни сильно я был против него настроен, все же о четвертой божьей заповеди не забыл и потому спросил только:
— Больше, значит, ничего мне не передал?
— Как не передать, передал, — сказал земляк и не спеша снял с шеи тяжелую торбу. Взял я ее, ощупал, сразу через пальцы радость в душу влилась. Потому как нащупал хоть и маленький, а все же каравай хлебушка и еще много чего. Не удержался, тут же, с места не сходя, торбу раскрыл; кроме малютки-хлеба оказался там козий сыр, сало и еще пять штук больших слоек. Слойкам я особо обрадовался.
— Верно, матушка испекла? — спросил я.
— Нет, испекла твоя крестная для болящей, а болящая сыночку своему посылает…
Как в тумане, смотрел я на слойки, дар материнского сердца, потом разломил одну, словно священник пред алтарем, и сказал земляку:
— Давайте-ка поскорей съедим эту слойку!
Так, в дом не зайдя, и управились с угощеньем.
— Ну вот, — говорю, — остальное припрячу.
— Припрячешь? — поглядел на меня земляк. — Куда же?
— Куда? Есть тут одно дупло…
— А что, родительскому гостинцу в доме твоем не сыщется хорошего места?
— Там для него самое скверное место, потому как поселился в моем доме злейший враг всякой снеди.
И я рассказал земляку про Шурделана. И про то рассказал, как истерзал он козу, у которой хватило духу в молоке ему отказать.
— А тебе-то не отказала? — спросил он.
— И мне отказала, что правда, то правда, — признался я.
История с козой показалась моему земляку подозрительной, ну-ка, сынок, сказал он, пойдем в сарайчик, хочу взглянуть на нее. Я желанию его обрадовался, засветилась передо мною надежда: уж он каким-нибудь манером уломает козу, уговорит доиться, как прежде.
— Ладно, — сказал я, — только сперва торбу спрячем!
Земляк остался на страже, я мигом управился, и пошли мы с ним в сараюшку. Осмотр тотчас дал результаты, мой бывший земляк только заглянул козе под хвост, ковырнул и сразу объявил:
— Козел ей нужен, вот что!
Я и тут с ответом не задержался:
— Козла для нее мне в лесу не найти, хотя…
— Ну-ну?
— …хотя, думаю, Шурделан с нею, может, и справился бы…
Земляк загоготал, но потом сказал мне:
— Гляди, как бы не оказался ты прав!
Тогда я принял его слова за шутку и смысла их не схватил, но позднее ох как понял, потому что Шурделан такое с козой учинил, что я не знал, куда и деваться от горя.
Но сперва надобно рассказать про другое.
И самым первым делом про то, что, едва мой земляк удалился, Шурделан опять взялся меня терзать, еды требовать. Правда, из того запаса, что я у возчиков насобирал, немного еды еще оставалось, Да только моему обжоре этого и на один зуб было мало. Ему, вишь, жаркое требовалось, мяска повкуснее хотелось! Словом, до тех пор не оставлял он меня в покое, пока я двух моих кур ему не выдал, все равно они уж десятый день как нестись перестали. Ох и взыграл Шурделан, даже шапкою оземь хватил на радостях. И направились мы с ним прямехонько в земли обетованные, к крохотуле-курятнику, где курам моим было место отведено.
— Нынче мы с тобой одну только курицу съесть, но зато вся, без остаток! — объявил Шур делан по дороге.
— А вторую когда?
— И ее съесть, только завтра.
Я вдруг остановился, словно меня важная мысль осенила.
— А что, как ночью светопреставление будет! — сказал я и даже передернул плечами.
Шурделана мое предсказание не испугало нисколько.
— Хоть и будет, да не про нас! — фыркнул он.
— Отчего это вы так уверены?
— Оттого… пока курица у нас есть, светопреставление не бывать.
Больше про это рассуждать мы не стали, а прямо пошли к клетушке. В ней была маленькая дверца, через которую я сыпал курам зерно и ставил воду. Но человеку в ту дверцу было никак не пролезть. Обыкновенно я ее колышком припирал, но на этот раз еще издали углядел, что дверца отворена и раскачивается на ветру, как сломанное крыло.
Я сразу заподозрил неладное. Обернулся к Шурделану и говорю:
— Перекреститесь, пока не поздно!
Подошли ближе, вижу — на земле перья россыпью.
Я опять к Шурделану обернулся.
— Самое время, — говорю, — за «Отче наш» приниматься.
Но когда мы к курятнику подошли, и у меня отпала охота шутить, потому как приметил я среди перьев обглоданные ножки куриные и другие остатки чьей-то трапезы. Много б я дал, чтобы мне это все во сне привиделось, но нет, то была горькая явь.
Наконец Шурделан поглядел на меня, я — на него.
— Ну, — говорю ему, — скоро ли светопреставление будет?
— Было уже, черт побрать! — скрипнул зубами Шурделан.
— Кто ж это мог сожрать их?
— Лисица, должно быть, пакостница.
— Может, и так.
Шурделан наклонился, просунул голову в курятник. Постоял так, что-то высматривая, потом звать стал:
— Цып-цып-цып!
— Что это вы? — спросил я.
— Кур изманивать.
— С того света, что ли?
— Зачем? Из курятник.
— Да разве не видите, что лиса их слопала?
— Как знать, может, одна хоть остался.
Пошарил я среди перьев, три обглоданные ножки нашел.
— На двух кур сколько ножек положено? — спрашиваю.
— Четыре ножек вроде бы, — отвечал Шурделан.
— А коли так, половину курицы и ищите.
Только тут мой жандарм из курятника голову вызволил, подошел ко мне. Показал я ему свою находку, он взял у меня все три ножки, в руках повертел. Наконец дошло до него, что надеяться не на что. Сердито отбросив ножки, Шурделан просипел:
— У, лиса-подлюга, это ж надо сразу два больших курица сожрать!
Он так рассвирепел, что и со мной не пожелал разговаривать, повернулся круто и, будто замыслив что-то недоброе, поспешил к дому. Я глядел ему вслед и вдруг подумал: а ведь мне надо бы господа возблагодарить за то, что жандарм лис под подозрение взял, а не меня обвинил, будто кур тех я сам съел. Потом и другие мысли полезли в голову. Такая ли была бы курья судьба, не расположись в сторожке моей Шурделан? Или тут вмешалось само Провидение, чтобы вместо меня проучить Шурделана?
Вопрос был хитрый, с ходу на него ответа и не найдешь. Но я постановил про себя: ежели еще повидаюсь с монахами, непременно улучу минутку спросить их про это — и, принявши такое решение, медленно зашагал к дому. Вдруг вижу, навстречу мне Шурделан идет с ружьем в руке.
— Далеко ли собрались? — спрашиваю.
— Пойду погляжу, где та лиса обретается.
— Как же вы ее узнаете?
— Дело не есть хитрое. Рыжая, с длинным хвостом-помелом.
— Оно так, — сказал я, — да как угадать, что лиса — та самая, которая двух моих кур сожрала?
— Вспорю ей брюхо, вот и узнать!
— Ну что ж, коли так, — сказал я и больше Шурделана задерживать не стал.