— За другой половиной вы уж сами, отец, как-нибудь наведаетесь!
На обратном пути мы купили еще мешок, поменьше, чтобы в корчме пожитки разложить на двоих; еще прикупили две бутылки палинки.
И зашагали обратно, на Харгиту.
Шли не торопясь — татары-то в спину не гонят. День выдался тихий, красивый, настоящий холодный зимний день. Иногда мы садились на сверкающий белый снег отдохнуть, и всякий раз по глотку-другому отхлебывали палинки. А потом опять снег хрустел под ногами, глаза блестели, и на душе было славно, не хуже, чем у кого другого. Оно и хорошо даже, что не на автомобиле катили, так-то мы с отцом одни были, друг другу друзья наилучшие, и могли в свое удовольствие нахваливать зиму, а уж про господ — так все наоборот!
Под вечер добрались до места.
Особой усталости мы не чуяли, про все беды забыли и думать. Уж и к сторожке вышли, но вдруг оттуда как завопят! И тут же выстрел раздался. Остановились мы, а из дома два жандарма выбежали и сам директор. Я догадался, что они, грабителей ожидая, на нас поохотиться вздумали. Одного-то жандарма снаружи поставили у дерева, он и стоял, за стволом хоронясь, грабителей высматривал — думал, дурья башка, кто ни идет, тот и грабитель. Но у меня хватило ума сразу руки кверху поднять; отец тоже моему примеру последовал.
— Эгей, поосторожней! — крикнул я храбрецам.
Ну, подходим к дому, а жандармы-то не на себя, на нас же и злятся — почему не мы те грабители?! Но я с ними переругиваться не стал, заговорил с директором.
— Что, не заявлялись еще? — спросил.
— Пока нет.
— Видать, явятся позже, — обнадежил я его.
Директор жадно пожирал глазами свое сверкающее белизной царство: все надеялся грабителей углядеть.
— Будь я директор, иначе сделал бы, — отважился я.
— А как?
— Назначил бы плату грабителям, чтоб тогда являлись, когда мне угодно.
— Да ты мудрец! — сказал директор.
— Оба мы мудрецы, — ответил я ему, — потому как оба знаем, сколько будет от пятисот половина. А в дом-то вы как же зашли?
— Жандармы дверь вышибли.
— Ну, по крайней мере хоть что-то сделали, — заметил я.
Пошли мы с отцом в дом, поклажу-ношу свою с плеч снять. Мельком я и на дверь глянул — к счастью, они только замок сорвали. Тут и остальные вернулись в тепло, только один жандарм сторожить остался. Директор за стол сел, фельдфебель тоже. Оба, так или эдак, ходили в начальниках, потому и держались вместе; однако директор сидел вроде как главный. Рядовой жандарм подтянул к печке брошенную на пол попону и растянулся на ней, опершись на локоть.
Мы с отцом кроватью завладели.
А вообще-то мы начали с того, что голодному прежде всего на ум приходит. И как только заработали челюстями, тотчас стали господами из господ, потому как все прочие так нас и пожирали глазами.
— Угостим их, что ли? — шепнул мне отец.
— Пусть попросят, коль голодны, — ответил я тоже шепотом.
— Да как же он станет просить, этакий важный барин?
На том разговор был окончен, и мы ели себе, пока не насытились. Поели, утерли губы, выпили по стакану вина.
— Вот так, что хорошо, то хорошо, — сказал я в полный голос.
— Нам-то хорошо, — не удержался и отец.
— А знаете ли, почему очень уж хорошо?
— Ну-ну, почему?
— Потому что не на автомобиле ехали.
Директор на меня покосился и покачал головой.
— Ох, Абель, Абель! Кончишь ты свою жизнь на виселице.
— Да уж не на этой походной кровати! — не смолчал я и тут.
Но теперь, когда и он узнал, что голод не тетка, стало мне его жалко.
— Не желаете ли нашей палинки отведать?
— С удовольствием, с большим удовольствием! — сразу оживился директор.
Я мигом сполоснул два стакана, из которых мы с отцом пили, и налил палинки не скупясь. Один стакан директору подал, другой — фельдфебелю.
— Что ж, чокнитесь, коли так! — сказал им.
И жандарму в кружку плеснул.
Еще посидели какое-то время в ожидании, потом директор вышел и громко крикнул жандарму, что стоял на часах:
— Что, не видать их?
— Не видать. Раздумали, надо быть, — откликнулся сторожевой.
— Тогда и мы больше ждать их не станем! — решил директор.
Они и вправду сразу засобирались. Притом все четверо. Для меня большей радости и быть не могло, но я все же дернул черта за ухо:
— А может, хоть одного-то жандарма на развод оставите?
— Сейчас не оставлю, мы по-другому дело уладим, — сказал директор.
— Как это?
— А вот как. Когда они сюда припожалуют, ты их в доме запрешь и поскорее нас известишь.
— Да как же я их запру, когда вы замок вон сорвали?
— Э-э, тут прав ты, — пробормотал директор. — Как же нам быть-то?
— Да уж ладно, доверьтесь мне, — ободрил я его, — как-нибудь исхитрюсь, завлеку их в ловушку.
— Поймаешь — пятьсот лей твои.
— Готовьте деньги, не ошибетесь, — сказал я.
С тем они сели в свою машину и умчались. Еще и были-то, верно, недалеко, когда услыхали мы выстрел, а вскорости пожаловали к нам Фусилан с Шурделаном. Уж такое везенье им — тютелька в тютельку! — хоть смейся. Мы с отцом и смеялись.
— Чему это вы так рады? — подозрительно спросил Шурделан.
— Ловцы-то ведь только что отбыли! — объяснил я со смехом. — Директор и трое жандармов. Минуты не прошло.
— Видели мы, — сказал Фусилан. — Вон оттуда глядели, из-за того большого дерева.
Я не мог не признать: стоять у самой кромки огня — для этого храбрость нужна великая, так что выпивку они точно уж заслужили, да и пищу телесную тоже. Вытащил я на средину комнаты оба наших пузатых мешка и разложил на столе богатое угощение. Мы-то с отцом не в счет, только что поели, но гости наши управились и за четверых. Когда же дошло до палинки, тут мы все четверо опять были на равных. Могу сказать только, что давно не видала белобрюхая Харгита таких весельчаков, какими оказались мы вскорости. От выпитого стало вроде светлее, и теперь каждый из нас очень даже понимал и любил остальных, однако в центр общего внимания попал все же я. Оно и понятно, потому как прошел я тут второе крещение, да на этот раз не водицею, лишь кожу омывающей, меня крестили, а забористой палинкой, внутрь принятой.
— А ну, поглядим, умеешь ли ты хорошую песню спеть? — спросил Шурделан, когда мы крепко уже набрались.
Я призадумался: что бы такое спеть им, для них подходящее? Секейских наших песен я знал немало, но мне такую вспомнить хотелось, чтобы про них была. И ведь вспомнил! В девятьсот шестнадцатом, в щедрую осеннюю пору, стояли в нашем селе офицеры, то ли с войны, то ли на войну ехали, от них-то и услышал я одну печальную песню. Она начиналась так:
Лунный луч купается в синеве ночной, Разбойник скитается в чащобе лесной…И уж так эта песня гостям понравилась, что они всю ночь ее петь желали. Да только как ни храбрились, а под конец не они одолели песню, а она их.
Иначе говоря, утром солнце застало нас всех на полу, мы спали вразброс, кто где, словно и не палинку пили ночью, а какой-нибудь яд. Только к полудню собрались наши гости в путь, ушли мрачные, с налитыми кровью глазами.
Отец и я после этих крестин два дня жили словно в тумане, но потом все же сбросили с себя похмелье, как змеи шкуру. Мы много спали, а еще больше беседовали. С горя даже за святые книги принялись, только бы время шло поскорей.
А оно будто не двигалось.
— Измыслил бы ты что-нибудь! — сказал мне отец как-то утром.
— Да что ж бы такое измыслить?
— Стоящую вещь какую-то.
Ладно, коли так. Воля отца — закон: послушный сын немедля уселся в кресло, нахмурил брови, двумя пальцами стал лоб потирать, как если бы и вправду над важным изобретением голову ломал.
— Что это с тобой? — спросил отец.
— Думаю. Изо всех сил!
— Гляди не надорвись!
Да только напрасно он так небрежно от меня отмахнулся! Минуты не прошло, как я ему объявил:
— А ведь я кое-что придумал, отец! Вещь стоящая!
— Ну-ну!
— Золото!
— И где же оно, то золото?
— На монетном дворе.
Отец сразу же втянулся в игру, испуганно покрутил головой, спросил шепотом:
— Бога-то не боишься?