Не знаю, сколько времени просидел я там, помню только, что домой загнала меня вечерняя звезда. Уводя собаку и кошку, малость ободрился, даже силы нашлись умом пораскинуть, самое насущное сделать. Лампу зажигать я не стал, чтобы не навлечь на себя недобрых людей да свирепое зверье, запер дверь на засов и припер еще двумя крепкими кольями. Потом положил возле себя на полу топор, поставил бутылку с палинкой и улегся на полу рядом с собакой. Вообще-то палинку я никогда особо не жаловал, но в тот вечер она мне кстати пришлась. С каждым глотком я убеждался все более, сколь человек ничтожен: уж я-то по крайней мере в сто раз больше бутылки с палинкой, а храбрости в ней, выходит, куда-куда больше!
Значит, и пил я, чтоб над нею верх взять.
И понемногу-помалу страх стал рассеиваться, словно туман. Сперва засветил я лампу, потом отшвырнул колья, что дверь подпирали, и шагнул через порог. А в руках у меня, если память не подвела, был не топор, а бутылка с палинкой. Поглядел я вокруг — что, мол, природа поделывает, — но ей, видать, было куда как весело, недаром же в слабом свете луны деревья затеяли перепляс, а горы, наподобие слонов невиданных, покачивали вытянутыми кверху утесами. В знак дружбы и я покрутил вокруг себя стороны света и вскинул бутылку, приветствуя ущербную луну, бедняжку, истекавшую кровью над пастбищем. Да, это я горько рыдал давеча, скорчась в три погибели на земле, а теперь я был велик и могуч, и мир расстилался у моих ног. Я мог бы, кажется, и звезды сорвать с небес, и солнце вернуть из-за гор, но я ничего такого делать не стал, просто пожал руку приветно глядевшему на меня миру и вернулся в дом. Загасил лампу, чтобы свет не испугал случайного путника или беспокойного зверя, лег рядом с собакой и заснул сладко, как в колыбели.
Наутро вынырнул я из сна от лая и от ворчания. Первое, что осознал, — собака лаяла мне прямо в ухо; и тут же увидел в дверях незнакомого барина с ружьем через плечо.
— Что с тобой, парень? — буркнул он. — Сонного порошка выпил, что ли?
Я мигом сообразил, что это не кто иной, как директор банка, и ответил ему:
— Дак на что б я его купил? Жалованья-то не получал еще.
— И не получишь, если так поворачиваться будешь, — возразил директор. — Вон уже солнце где, а ты спишь. Какой же ты сторож?
А я ему:
— Я покуда никакой не сторож, вот ударим по рукам, тогда какой-никакой, а буду.
Похоже, с этим он согласился, потому что спросил приветливей:
— Это что ж, и кровати здесь нет?
— Нет… или уж такая малюсенькая, что ее и не видно.
Он переступил порог, двустволку к стене прислонил, стал осматриваться. Мне что, пусть, думаю, на мое жилье полюбуется, а я тем временем сам его разгляжу. Это был дородный мужчина и довольно высокого роста, в штанах с напуском на коленях и в ботинках с медными дырочками, на голове шапка плоская, блином, на боку сумка кожаная, должно быть, провиант для зверей встречных носил в ней. Пахло от него дорогим мылом, и он почему-то все время кривил губы.
— Может, вы грибы ищете? — спросил я погодя.
Он мельком скользнул по мне неприязненным взглядом:
— Какие грибы?
— От которых старик из Боржовы сковырнулся.
— Да знаешь ли ты, с кем говоришь?
— Я-то знаю.
— Ну, с кем же?
— С его благородием господином директором. Из середского банка.
Благородие ему пришлось по душе, он сразу оттаял.
— А тебя как зовут?
— Меня Абелем.
— Ну, расти большой.
— Спасибо, конечно, только я и так уж в собственной шкуре не помещаюсь.
Он засмеялся.
— Ну-ну, голова… за словом в карман не лезешь. А этого пса шелудивого ты с собою привел?
— Привел, да не я. Он уже здесь, в лечебнице, проживал, когда я явился.
Директор сбросил ремень от кожаной сумки, положил ее на стол. И сам было сел, да едва не упал — ножки и спинка у стула из гнилого орешника были, а сиденье из прутьев.
— Ну что ж, — сказал я, — зато хоть стул этот порядок знает.
Директор так зыркнул глазами, словно мои слова за оскорбление принял.
— То есть?
— А то, что сразу на колени падает, как только барина увидит.
Директор хмыкнул.
— И стол, я гляжу, не лучше.
— Да уж, не дождаться ему от нас похвалы, — не смолчал я.
Директор посулил завтра же прислать стол и стул покрепче; а еще кровать, чтобы мне не спать на полу. Потом достал из сумки две книжки с квитанциями и приказал:
— Теперь слушай внимательно!
Я навострил уши, и начал он объяснять:
— Сюда будут люди приезжать, на подводах, телегах, лес покупать, а ты им всякий раз будешь выписывать квитанции. Да гляди, чтобы эта бумага — копировальная называется — всегда вот так лежала, между двумя листочками, потому как все квитанции должны быть в двух экземплярах. Здесь пишешь фамилию покупателя, какой лес ему продан и стоимость, ниже подпишешься, покупатель тоже, и ты примешь у него деньги. После этого второй листок вырвешь, отдашь ему, а первый оставишь в книге, чтобы банку отчет мог дать, сколько лесу продано и сколько получено денег. Понял?
— Коль это и вся премудрость, так понял.
— Валежника телега стоит тридцать лей. Впрочем, вот тебе таблица, в ней все указано. Мы ее здесь, на стене, прикнопим. Хорошо?
— По мне хорошо, если и таблица согласна.
Он тут же приколол таблицу на стене, против двери, и стал мне читать, что там написано. Узнал я, что на вырубке заготовлено дров девятьсот саженей, из них четыреста кубических и пятьсот погонных; а еще я узнал из таблицы цены на лес и про то, что обязан делать сторож на вырубке.
— Для Моисея и то не писали понятнее, — похвалил я таблицу.
— Какого еще Моисея? — глянул на меня директор.
— А того, кто не на Харгиту, а на Синайскую гору взбирался.
— И чего только ты не знаешь! Уж прямо в священники бы и шел.
— Что ж, о том свете и я знаю столько же, сколько они, — отвечал я директору. — А вот этот свет мне еще изучить надобно.
Директор опять, ремень через голову перебросив, сумку на боку пристроил, ружье за плечо повесил.
— Тогда пошли, сразу и начнем.
— Что начнем?
— Этот мир изучать.
И двинулись мы с ним в лес. Два часа ходили, это уж самое малое, директор владенья банка показывал, приговаривал:
— Это банку принадлежит… и это банку принадлежит.
— А банк-то кому принадлежит? — полюбопытствовал я.
— Нам.
— Сколько ж вас?
— Я и двенадцать членов правления.
— И что они делают, члены те?
Директор пожал плечами, а потом усмехнулся, странно так, и сказал:
— Н-ну… они… получают доходы.
— А почему не приезжают сюда лес сторожить? — спросил я. — Доходы получать и здесь можно.
Директор тотчас на их защиту встал.
— А потому не приезжают, чтобы и ты с отцом твоим мог на жизнь заработать.
Сказано было правильно, да только почуял я, что тут-то собака зарыта, иду посмеиваюсь.
— Чего ухмыляешься?
А мы как раз подошли к большущему буку, с корнями ураганом вывернутому.
— Да вот, на дерево это поглядел, и смешно стало, — говорю.
— С чего бы?
— Да так, подумалось, что и оно ведь получало от земли доходы, пока не налетел ураган.
Директор глянул на меня, словно насквозь пропорол. Ну и пусть, хоть сейчас пусть прогонит, не пожалею! Покосился я на него, вижу — злой идет, прямо собака бешеная, однако сдержался он, сказал мирно:
— Такие деревья, как это, которые то есть ураган повалил, — все твои. Распилишь, наколешь и продавай кому хочешь.
— Что ж, за это спасибо вам, — отозвался я.
Больше мы почти и не разговаривали, хотя я его проводил до самой дороги, что через пастбище шла. На дороге стоял автомобиль синего цвета, и сидел в нем шофер. Директор сразу полез в автомобиль и бросил мне уже оттуда:
— Жалованье положили тебе пятьсот лей в месяц.
Автомобиль, подняв пыль, укатил, и я опять остался один. Стоял, глядел на дорогу им вслед, и вдруг меня как ударило: забыл ведь ружье попросить! Или хотя бы сказать, чтоб выправили мне там разрешение оружие иметь… И так стало муторно на душе, даже по голове себя несколько раз хватил кулаком.