И только когда Сириуса замутило и стошнило, когда он свернулся в кровати клубком, отказываясь выбираться, то понял, кто именно издавал этот звук. Чудовищный, болезненный стон, словно зов смерти, исходил от него самого.
><((((o>
Сириус никогда не думал, что дойдет до такого. Прятаться по углам, чтобы целоваться с парнем? Оборотнем? Гриффиндорцем, полукровкой? Но хуже всего, что он не уверен, какая из характеристик должна беспокоить его сильнее прочих.
Может быть, ему стоит беспокоиться, когда Ремус прижимается к нему, целуя так, словно их в любой момент могут застать — на самом деле, так бывает слишком часто. Сириусу плевать на опасность, но, как настоящий гриффиндорец, Ремус хочет целоваться, только если их в любой момент могут заметить, только если существует возможность, что их поймают на горячем. Они находят чуланы для метел, темные углы, странные узкие коридоры, ведущие неизвестно куда, пустые кабинеты, укромные места под лестницами и за гобеленами. Все тесные, скрипучие переходы, которые Ремус, — а теперь и Сириус, — знает наизусть.
Проходит время, и Сириус чувствует, что все постепенно меняется. Он все чаще улыбается. Первокурсники уже не сбегают при малейшем его приближении, третьекурсники заговаривают с ним первыми, а семикурсники не спешат, когда Сириус их о чем-нибудь просит. Но это уже не важно. Пренебрежение к остальным все меньше, и Снейп бормочет о том, что Сириус слишком рассеян, но впервые в жизни он спит целую ночь, и ему ни разу не снится, как кто-то кричит. Это отлично поднимает настроение.
Тает снег, прекращаются холодные дожди, и весна всерьез входит в свои права — со всей своей сенной лихорадкой. И Регулус, и Сириус страдают от нее — унизительная и невозможная штука, — так что они проводят настолько много времени в больничном крыле, заходя за зельями, снимающими симптомы, что даже Снейп встречает их, закатывая глаза. Сириус замечает, что с таким огромным носом ему должно тоже достаться, хоть немного, но ничего подобного, и это невыносимо.
Они заходят за очередной порцией зелий, и тогда Сириус замечает Ремуса: тот просыпается и трет глаза внутренней стороной запястья. За два дня до того было полнолуние, Ремус выглядит изможденным и продрогшим, лицо белое, как тесто, и непривычно застывшее. Сириус быстро отворачивается. Пусть они и совали друг другу языки в рот, но смотреть на это— слишком бесцеремонно.
— С каких пор Сириусу Блэку важно щадить чью-то скромность? — вмешивается, щурясь, Снейп, и он-то откровенно пялится.
— С каких пор мне есть дело до Ремуса Люпина? — отвечает Сириус, шагая прочь, но Снейп издает какой-то звук, и он оборачивается. — Что за вопрос?
— Я спросил бы тебя о том же, — говорит Снейп, и мир окрашивается красным. В следующую секунду Снейп уже валится, хватаясь за пол, словно ничего не чувствует — так и есть. Заклятье, которое Сириус не помнит, как выпустил (на самом деле помнит, ведь он сам его впервые применил), довольно странное. Оно не должно быть страшным, но пугает до ужаса, потому что Снейп действительно не в силах ничего почувствовать, оно отключает все ощущения, даже чувство равновесия, земного притяжения, безопасности мира вокруг. Даже стен или пола не чувствует — только падение или что-то подобное. Сириус отлично знает, на что это похоже. Это заклятье использовал на нем отец, когда Сириус слишком ему докучал.
Сириус наклоняется, говорит тихим голосом. Никто не поймет, в чем дело, может, только Регулус, который знает приметы этого заклятья. Не худшее из арсенала Сириуса, но достаточно гадкое, чтобы он использовал его крайне редко.
— Держись от него подальше, — как можно спокойнее произносит он. — Я уже говорил, и говорю снова. Ненавижу повторять.
Он отпускает Снейпа и бормочет контрзаклятье, а потом расправляет плечи и продолжает путь.
— Я что, правда должен принимать это раз в час следующие шесть часов? — спрашивает он, глядя на флакон в руке. Лучше делать вид, что ничего не случилось, и Снейп идет за ним. Они понимают друг друга.
Двумя днями позже он встречается с Ремусом в комнатушке в конце коридора на пятом этаже. Сириус не уверен, для чего она использовалась — может, чтобы запирать непослушных детей, потому что в высоту она всего четыре фута, а в длину и ширину — по пять, — но им подходит. Когда Сириус открывает дверь, Ремус заметно подпрыгивает, пусть и сидя, и едва не ударяется головой о потолок проклятой каморки.
— Прости, стоило бы…
— Ужасно выглядишь, — говорит Сириус. Он не планирует смягчать удары — не словесные, по крайней мере.
Ремус бросает на него раздраженный взгляд.
— Мне пора, — говорит он, вопреки обыкновению.
Сириус таращит глаза.
— Нет, — машинально отвечает он, не получив ни того, зачем пришел, ни того, чего хотел. Естественно, Ремус никуда не пойдет. Сириус берет его за руку и чувствует дрожь. Дрожит не только рука — весь Ремус. — Да что с тобой?
— Ничего… — пытается тот возражать, но протесты стихают, и некоторое время он просто глядит перед собой. Этот угрюмый взгляд тянется на долгие мили и Сириусу очень знаком: приходится напоминать себе, что он смотрит не в зеркало. Но Ремус со вздохом поворачивает голову.
— Все в порядке, Сириус. Можешь отпустить мою руку.
— Тебя трясло. Что-то не так, — возражает Сириус, чувствуя нарастающий гнев. Тот холодным металлом ощущается прямо под кожей, кипит под поверхностью, застывает кровь застыть льдом. — Скажи, что случилось.
— Нет, — просто отвечает Ремус, но сжимает рукав его мантии — долгий, долгий миг. Жар стихает, отходит в сторону, словно гнев можно сохранить на потом, на черный день. — Останься.
— Скажи, — шепчет Сириус, устраиваясь рядом. Ремус опирается на него, все еще сжимая в пальцах рукав. — Я хочу помочь.
Наверное, еще ни разу Сириус не произносил этих слов в таком порядке, никогда в жизни. Всю жизнь люди или помогали ему, или боялись, или пугали настолько сильно, что больше всего на свете Сириусу хотелось скрыться под маской, прикрыться другими людьми. И именно в этом он и может признаться себе, пока они сидят здесь вдвоем, в крошечной комнатушке, где их никто не увидит, и не коснется.
— Ты не помогаешь людям, — говорит Ремус, потому что знает. Знает, какая тьма вьется под кожей Сириуса Блэка, знает места, где обитают старые тайны, где они лежат и гниют, где болят и саднят. Ремус все это знает и все же не отодвигается, не сейчас, пока нет. — Ты бы все равно меня не защитил, мне придется делать все самому.
— Это Снейп, — говорит Сириус, потому что он тоже знает, что именно пугает других, какой вид принимают их демоны. Тот демон не испугается предупреждений, и Сириусу это известно.
Ремус говорит очень тихо, но это не тот тихий голос, которым воздействуют на других Сириус и его отец. Таким голосом, представляет себе Сириус, говорят люди — чужие, странные и трусливые, — когда хотят попросить о чем-то, но не могут.
— Думаю, он о чем-то знает. Думаю, он может знать, — говорит Ремус, крепче сжимая рукав. Эта мантия никогда не станет такой, как прежде. Ни один домовой эльф не сможет отстирать боль, таящуюся в кончиках пальцев.
Это не похоже на холод в груди, на беспокойство и на внутренности, завязанные в узел — кажется, так беспокойство обычно и проявляется. Наоборот — тянущая боль отдается в руках, и он сжимает и разжимает пальцы, словно пытается взять палочку. Магия вскипает под кожей, прорывается сквозь поры, внушая страх там, где раньше его душу подпитывал гнев.