Стояла ясная ночь. Первая ночь праздника, а не перемирия. Она углублялась вовнутрь всего живого, проникала в самые сокровенные глубины духа, сотрясала плоть и кровь. Черная ягода ночи многотысячно повторялась в расширенных зрачках волков и людей. Теперь трудно было сказать, где лежит волк, а где человек, они перевоплощались, переливались друг в друга. Волчицы становились ласковыми, как ночь. Ягода повергала всех в состояние всеобщей любви и всеобщей умиротворенности, таинственного величия — она начинала действовать, излучать прохладное тепло, кружить голову, она показывала удивительные картины недосягаемого прошлого и зыбкого будущего, а красочные холсты полуснов повисали на бескрайней стене пропасти, скользкой от света звезд. Звезды шерстью дыбились на гриве ночи, дыбились от страха, от красоты ужаса. Волк рыдал над человеком, а человек плакал над волком — все перемешалось, все перемешалось в этом сумрачном мире. Состояние бесконечности просачивалось в деревья, — и деревья запели, затанцевали, поднимая на руках веток то человека, то волка. Крики и плач освещали горный лес. Казалось, что самая ночь отведала черных ягод. Когда язык касался их нежной поверхности, блаженство по венам ног впадало в землю, и тогда человек ощущал, чувствовал землю как часть своей плоти.
Пять ночей. И каждая ночь была днем, а каждый день — ночью. Все пребывали в сонном, расслабленном состоянии, все передвигалось ползком, даже деревья. Ноги отсутствовали, тело то разъединялось, то вновь сплеталось.
В последнюю ночь все звуки провалились куда-то, исчезли — наступило полное молчание, приближенное к молчанию черной ягоды. Дыхание Волчьей Горы становилось ровным.
Станислав Лакоба
Лепешка
Село обрастало ноябрем.
А мальчик ходил в школу. Недавно ему исполнилось двенадцать. Еще несколько лет тому назад Кан думал, что у людей, как и у деревьев, кровь зеленого цвета. Но потом — потом он уже так не думал…
Школа была далеко. Школу он не любил. Кану нравилось только то, что она далеко. Кану нравилась дорога в школу. Сверстников своих он избегал и потому почти всегда ходил один.
Как только мальчик выбегал из дому, он сразу снимал свои ботинки. Снимал не потому, что боялся испачкать их, а потому, что любил ходить по этой дороге босиком. Даже когда выпадал снег, ступни ног Кана не чувствовали холода. Недалеко от школы он мыл ноги в реке, надевал свои ботинки и с опозданием входил в класс.
И вот однажды он шел по дороге и обдумывал, как сплести из коры черешни сумку. Редкие капли дождя ласкали его голову и плечи. Мысленно Кан почти закончил плетение пастушеской сумки. Он немного отвлекся от своего занятия и посмотрел на дорожный холмик. Что-то блестящее и прозрачное лежало на его вершине. Несколько десятков шагов, и Кан уже стоял перед блестящим диском, от которого исходил пар. А дождь не торопясь продолжал прокладывать свой путь в декабрь. Он выражал всю красоту сверкавшего диска — коровьей лепешки. Мальчик постоял над ней, почувствовал запах молока, а потом взял и погрузил босые ноги в лепешку. Тепло приятно обжигало его душу, и он понял, как холодно ему было все это время, хотя он и не ощущал холода. Ему было так хорошо, что он заплакал. Мальчик вдруг вспомнил то, о чем старался не вспоминать. Кану было семь лет, когда его мать застрелилась из ружья. Тогда тоже стоял ноябрь, лил дождь. Но тогда он никак не мог заплакать. А сейчас лепешка согревала его тело, и Кан сознавал, что впервые оплакивает свою мать.
Станислав Лакоба
Дорога
Трава с малиново-серебряными брызгами ягод увенчивала гору, и сочный круг поляны ровно опоясывал вершину. Около нес, как у зеленого водопоя, столпилось стадо коров. Глаза их текли к траве, но ни одно животное так и не сдвинулось с места сорвать травинку. Они стояли будто вкопанные и лишь глухо мычали, бодая упрямыми рогами невидимую преграду у линии круга.
И в это мгновение из недр горы с грохотом вырвалось светящееся пятно и зависло над ее вершиной. Шум внутри пятна, расплывшегося по небу, словно акварель по мокрой бумаге, нарастал до тех пор, пока оно не приняло образ Семилучевой звезды.
Юго, верховный жрец святилища Дыдрыпш — «Владения Громов», стоял у подножия последнего, седьмого яруса горы, в том месте, где высокие тисы покорно ложились к ногам круглозеленой поляны. Чтобы не ослепнуть, он смотрел на звезду сквозь закрытые веки и шепотом приветствовал ее по-абхазски: