Однако, если краткая хроника представляется действительно в большинстве случаев собранием сухого летописного материала, то пространные хроники отдельных царствований, несмотря на тот же сюжет и материал, нередко возвышаются до степени чисто литературного произведения. Все они обыкновенно — продукты личного творчества, и начиная с XVII века нам известны даже имена почти всех придворных историографов. Они, конечно, были связаны во многих отношениях и формой и традицией, но это обстоятельство не помешало проявиться их индивидуальности гораздо больше, чем можно было бы ожидать. Описание походов Амда Сиона звучит эпическими мотивами, быть может, отражающими посвященные ему народом героические песни; хроника Клавдия принимает форму похвального слова, заканчивающегося оригинальным подражанием плачу Иеремиину. Более крупные исторические личности всегда отчетливо выделяются без ложной летописной объективности: Зара Якоб затеняет своих преемников, в хронике Сарца Денгеля царствование трех его предшественников служит только как бы предисловием.
Характерно, что даже в смысле языка хроники нередко принимают более "светский" характер сравнительно с другими произведениями эфиопской письменности, почти исключительно-религиозной. В то время как в последних нераздельно господствует древне-классический эфиопский язык, он оказывается не вполне подходящим для рассказа о событиях, повседневной жизни. С другой стороны, и распространившийся теперь язык амхарский еще не поднялся на степень литературного настолько, чтобы на нем можно было составлять обширные произведения. Хронисты прибегают к некоторому компромиссу: пишут языком эфиопским, щедрой рукой заимствуя из амхарского слова. И здесь индивидуальность их сказывается в полной мере: в то время как одни продолжают писать на совершенно чистом эфиопском, другие создают, благодаря примеси амхарского элемента, настолько своеобразный язык, что даже у самих абиссинцев он получает специальное название "лесана тарик" (язык истории). Только в XIX веке при царе Федоре II (1855—1868) традиция позволила заменить этот "исторический" смешанный язык чистым, амхарским.
Горизонт составителей хроник редко выходил за пределы узкой придворно-духовной среды; их идеология очень устойчива и определенна, не выходит за границы своего народа. Однако, в абиссинской исторической литературе есть одно произведение, которое во многих отношениях можно рассматривать как параллель к "Германии" Тацита. Первая половина XVI века для Абиссинии ознаменовалась мусульманским нашествием; во второй она испытала натиск негритянского племени галласов, настойчиво распространявших свои завоевания с юга и окончательно подточивших политическое могущество Абиссинии в эту эпоху. Один придворный монах, по имени: Бахрей, чувствуя надрыв национально-религиозной идеологии, раз неверные побеждают христиан, подошел к вопросу с рациональной точки зрения и занялся изучением Галласов. Зимой 1595 года им была написана "История галласов" — памятник хотя и стоящий особняком, но в высшей степени важны» для характеристики духовной жизни Абиссинии. Это сравнительно небольшой компендий, дающий сведения о генеалогии галласских племен, их предводителях и походах, обычаях и жизни. Важны, конечно, сообщаемые данные, но еще важнее общий тон произведения, совершенно лишенный той узко-конфессиональной религиозности, которой пропитана почти вся эфиопская литература. И поражение абиссинцев автор объясняет совершенно естественными причинами: между прочим, большей сплоченностью галласов и стремлением абиссинцев под разными предлогами уклоняться от военной службы. Он, совершенно здраво, отмечает даже чрезмерное развитие духовенства в Абиссинии.
Если сочинение монаха Бахрея не может притязать на включение его в число художественных произведений, то абиссинские исторические хроники смело выдерживают анализ и строгого литературного критика. Этим и объясняется, что именно с них решил начать ознакомление русских читателей и с эфиопской литературой покойный Б.А. Тураев, единственный за XX век у нас знаток прошлого Абиссинии.