— Прошу вас. — Врач показал на два незанятых стула. — Скоро, — мягко улыбнулся он. — Подождите, прошу вас. Скоро.
Он ушел по коридору в другую комнату, которой нам не было видно, оставив нас с этими тремя людьми. Они не разговаривали, и во всем здании стояла странная тишина.
Все нервно посматривали друг на друга — так бывает, когда время и обстоятельства доводят нас до запрещенных операциий в Мексике.
Отец был похож на банкира из маленького городка в долине Сан-Хоакин, а мать — на женщину, увлеченная общественной деятельностью.
Хорошенькая и очевидно неглупая дочь ждала аборта и не знала, что делать со своим лицом, поэтому все время улыбалась в пустоту — быстро и резко, как лезвием ножа.
Отец выглядел сурово — будто собирается отказать кому-то в кредите, а мать — смутно возмущенно, словно кто-то рискованно пошутил на званом чае Общества друзей де Молэй.
Дочь, несмотря на тугое расцветающее женское тело, была слишком молода для аборта. Ей следовало заниматься чем-то другим.
Я перевел взгляд на Вайду. Она тоже выглядела слишком юной для аборта. Что мы все здесь делаем? Ее лицо все больше бледнело.
Увы, невинность любви — просто нарастающее физическое состояние, ее не формируют наши поцелуи.
Мой первый аборт
Прошла то ли вечность то ли десять минут, врач вернулся и поманил нас с Вайдой за собой, хотя другие ждали дольше. Наверное, это как-то было связано с Фостером.
— Прошу вас, — тихо сказал доктор Гарсия.
Мы пошли за ним через вестибюль в маленький кабинет. Там стоял столик и на нем — пишущая машинка. В темном прохладном кабинете с опущенными жалюзи, стояло кожаное кресло, на стенах и на столе — фотографии доктора с семьей.
Еще там висели различные аттестаты — они показывали, какие медицинские степени получил доктор и какие университеты окончил.
Дверь из кабинета вела прямо в операционную. Девочка-подросток наводила там порядок, ей помогал мальчик, тоже подросток.
На подносе с хирургическими инструментами запрыгало голубое пламя. Мальчик стерилизовал их огнем. Нам с Вайдой стало страшно. В операционной стоял стол с металлическими штуками — придерживать ноги, — и к ним прилагались кожаные ремни.
— Без боли, — сказал врач Вайде, а потом мне. — Без боли и чисто, все чисто, без боли. Не волнуйтесь. Без боли и чисто. Ничего не останется. Я доктор, — сказал он.
Я не знал, что ему ответить. Я так волновался, что был почти в шоке. С лица Вайды исчезли краски, а глаза будто ничего больше не видели.
— 250 долларов, — сказал врач. — Прошу вас.
— Фостер говорил, 200. Это все, что у нас есть, — услышал я собственный голос. — 200. Так вы сами сказали Фостеру.
— 200. Это все, что у вас есть? — сказал врач.
Вайда стояла и слушала, как мы торгуемся о цене ее живота. Ее лицо было бледнее летнего облака.
— Да, — сказал я. — Это все, что у нас есть.
Я вытащил из кармана деньги и отдал врачу. Протянул деньги, и он взял их из моей руки. Положил к себе в карман, не пересчитывая, и снова стал врачом — на все время, что мы там пробыли.
Он не был врачом всего одно мгновение. Как-то странно. Не знаю, чего я ожидал. Но хорошо, что он был врачом все остальное время.
Фостер, конечно, оказался прав.
Став врачом, он повернулся к Вайде, улыбнулся и сказав:
— Вам не будет больно и все будет чисто. Ничего не остается и без боли, милая. Поверьте мне. Я доктор.
Вайда улыбнулась половинчато.
— Сколько уже? — спросил врач у меня, начав показывать на ее живот, но не закончив, поэтому рука его стала жестом, который ничего не добился.
— Недель пять или шесть, — сказал я.
Вайда теперь улыбалась на четвертинку.
Врач помолчал и посмотрел на календарь у себя в голове, затем ласково кивнул ему. Вероятно, календарь ему был хорошо знаком. Они были старыми друзьями.
— Не завтракала? — спросил он, снова начав показывать на живот Вайды, но опять ему это не удалось.
— Не завтракала, — ответил я.
— Хорошая девочка, — сказал врач.
Вайда теперь улыбалась на одну тридцать седьмую.
Мальчик закончил стерилизовать хирургические инструменты и вынес небольшое ведерко в другую большую комнату, соседнюю с операционной.
В другой комнате, кажется, стояли кровати. Я наклонил голову и смог разглядеть в ней кровать — на кровати спала девушка, а рядом на стуле сидел мужчина. Похоже, в комнате было очень тихо.
В тот момент, когда мальчик вышел из операционной, я услышал, как в туалете спустили воду, потом вода полилась из крана, потом вода полилась в туалет, потом снова спустили воду, и мальчик вернулся с ведерком.
Ведерко было пустым.
На запястье у мальчика были большие золотые часы.
— Все в порядке, — сказал врач.
Девочка-подросток, смуглая и хорошенькая, и тоже с симпатичными часиками, вошла в кабинет и улыбнулась Вайде. Такой улыбкой, которая говорила: Уже пора; пойдемте, пожалуйста, со мной.
— Без боли, без боли, без боли, — повторял врач, точно нервную детскую считалку.
Без боли, подумал я, как странно.
— Вы хотите смотреть? — спросил у меня врач, показав на смотровую кушетку в операционной, где я мог сидеть, если мне хотелось посмотреть на аборт.
Я перевел взгляд на Вайду. Она не хотела, чтобы я смотрел, и я не хотел смотреть тоже.
— Нет, — ответил я. — Я останусь здесь.
— Пойдемте, прошу вас, милая, — сказал врач.
Девочка тронула Вайду за руку, Вайда зашла с ней в операционную, и врач закрыл дверь, но она, на самом деле, не закрылась. Она осталась открытой примерно на дюйм.
— Больно не будет, — сказала девочка. Она делала Вайде укол.
Затем врач сказал мальчику что-то по-испански, тот ответил "О'кей" и что-то сделал.
— Снимите одежду, — сказала девочка. — И наденьте это.
Затем врач сказал что-то по-испански, мальчик ответил по-испански, а девочка сказала:
— Пожалуйста. Теперь поднимите ноги. Вот так. Хорошо. Спасибо.
— Все правильно, милая, — сказал врач. — Совсем не больно, правда? Все будет в полном порядке. Ты хорошая девочка.
Затем он сказал мальчику что-то по-испански, девочка сказала врачу что-то по-испански, а тот сказал что-то по-испански им обоим.
На миг в операционной стало очень тихо. Я чувствовал прохладный сумрак докторского кабинета у себя на теле, словно руку какого-то совершенно иного доктора.
— Милая? — сказал доктор. — Милая?
Ответа не было.
Затем врач сказал что-то по-испански мальчику, и мальчик ответил чем-то металлическим, хирургическим. Врач сделал что-то этой штукой, металлической и хирургической, и вернул ее мальчику, а тот дал ему еще что-то, металлическое и хирургическое.
Некоторое время там все было либо тихо, либо металлически и хирургически.
Потом девочка сказала мальчику что-то по-испански, а он ответил ей по-английски:
— Я знаю, — сказал он.
Врач сказал что-то по-испански.
Девочка ответила ему по-испански.
Прошло несколько мгновений — хирургические звуки в операционной больше не раздавались. Теперь оттуда доносились звуки уборки, а врач, девочка и мальчик, разговаривали по-испански, завершая дела.
Их испанский больше не был хирургическим. Обычный повседневный испанский, как при уборке.
— Сколько времени? — спросила девочка. Ей не хотелось смотреть на свои часики.
— Около часу, — ответил мальчик.
Врач тоже заговорил по-английски.
— Много еще? — спросил он.
— Двое, — ответила девочка.